Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)
Шрифт:
Несколько дней мы вместе читали книгу, и Александр часто переспрашивал о правдивости того или иного места. Царь так доверял ей, что разубеждать его я не стал: этот греческий рассказчик, придя в Персию из Афин, где нет царя, выдумал его и назвал Киром. Впрочем, я всегда отмечал те места в книге, где неверно трактовались персидские обычаи, чтобы Александр не терял лица пред моим народом. Но когда он зачитывал мне какие-то наставления, воспитавшие его собственную душу, я всегда удостоверял, что Кир сам надиктовал их, еще в Аншане. Дарить радость тому, кого любишь, – что может с этим сравниться?
– В детстве не всегда и не все были со мной правдивы, – признался Александр однажды. – Не стану оскорблять твой слух тем, что мне говорили о персах. Наверное, старик [89] все еще повторяет эту чушь в афинской школе. Именно Кир открыл мне глаза: я прочел эту книгу, когда мне было пятнадцать. Правда заключена в том, что все мы – дети бога. Самые чистые, самые прекрасные из нас ближе к нему, чем остальные; и таких можно найти повсюду, в любом краю. – Его ладонь легла на мою. – А теперь скажи мне, – попросил он, – правда ли, что Кир объединил собственное войско с мидийским, чтобы воевать с ассирийцами? Здесь об этом прямо сказано. Геродот же сообщает – как и ты сам говорил, – что он победил мидян в сражении.
89
Имеется в виду греческий философ Аристотель – воспитатель Александра Македонского.
– Он сделал это, мой господин. Любой перс скажет тебе то же самое.
Александр зачитал из книги:
– «Так он правил этими народами, пусть даже они говорили на другом языке, нежели он сам, и обычаи их были разными. Тем не менее Кир сумел внушить всем им такой трепет, что они боялись предстать перед ним; царь мог пробудить в них столь сильное желание угодить ему, что все они стремились подчиняться его воле».
– Это чистая правда, – отвечал я. – И так будет вновь.
– Но он никогда не ставил персов выше мидян? Он правил и теми и другими как единый для всех царь?
– Да, повелитель.
На самом же деле я слыхал, будто некоторые мидийские вожди объединились в заговоре против Астиага, устав от жестокости своего правителя. Вне сомнения, они обрели некую выгоду, договорившись о чем-то с Киром, и тот сдержал слово как человек чести. Я сказал:
– Это правда, Кир всех нас сделал братьями.
– Так и должно было случиться. Кир не покорял народы; он увеличивал империю. Он выбирал людей, основываясь на том, что они собой представляли, и не слушал советов и сплетен… Ну, мне не кажется, что ему было трудно убедить в своей правоте тех, кого он завоевал; убедить победителей – вот главная трудность.
Я был потрясен. «Вот как? – думалось мне. – Даже в этом он хочет следовать за Киром? Нет – пойти еще дальше, ибо Кир был связан обещанием, а Александр свободен… И я – первый перс, который слышит о том!»
Прошло немало времени с той поры, когда я еще был способен восстановить в памяти облик отца. Теперь же я видел его лицо словно наяву, и он вновь благословил моих будущих сыновей. Быть может, в конце концов, его слова не были пустым ветром?
– Скажи, о чем ты сейчас думаешь? – попросил Александр.
– О том, что сыны мечты переживут сынов семени, – ответил я.
– Ты пророк. Я часто об этом думал.
Я не ответил ему: «Нет, я всего лишь евнух и стараюсь не поддаться унынию», но поведал все о празднестве Нового года – тех пирах, которые Кир устроил в честь новообретенной дружбы, и о том, как он повел своих людей на Вавилон, а мидяне и персы соперничали в доблести пред его очами. Иногда, в пылу рассказа, я запинался на каком-нибудь трудном греческом слове, и всякий раз Александр успокаивал меня: «Ничего страшного. Я понимаю».
Весь день от него исходило сияние, а ночью словно бы мальчик Кира вошел к нему, а не мальчик Дария. Без намека на грусть он уснул с улыбкой на устах, я же сказал себе: «Вот, я уже сделал для него нечто такое, что не удавалось Гефестиону».
Как все-таки капризно сердце! Дарий не предлагал любви и не искал ее, но я почитал своим долгом быть благодарным за все, что он подарил мне: за коня, зеркальце, браслет… Теперь же, обладая всеми богатствами, я терзал свою душу, ибо некто другой был здесь прежде меня… Нет, Александр должен быть моим весь, без остатка!
Во всем, кроме слов, Александр показывал мне, что еще никто не доставлял ему такого удовольствия; он был слишком великодушен, чтобы скрывать это. Но слова так и не были произнесены, и я отлично понимал почему. Такие речи посягнули бы на преданность любимому.
«Никогда не будь назойлив, – поучал меня некогда Оромедон. – Никогда, никогда, никогда! Это простейший способ оказаться в уличной канаве». И он, всегда бывший со мною мягким, так дернул меня за волосы, что я поневоле взвыл. «Я сделал это для твоего блага, – сказал он тогда, – чтобы ты получше запомнил».
Ни один народ не обладает особым расположением бога, но в каждом племени есть люди, к коим бог благоволит больше, чем к остальным. Я помнил.
Случалось, мне до слез хотелось сжать Александра в объятиях и громко воскликнуть: «Ты любишь меня больше всех остальных! Скажи, что любишь! Скажи, что любишь меня больше всех!» Но я помнил.
Стоя у стены в зале приемов Задракарты, я наблюдал за тем, как царь встречает македонцев, пришедших говорить с ним. Он обращался с этими людьми как с равными себе, отбросив все формальности, и сейчас ходил среди них, громко рассуждая о чем-то.
«Ты способен извлечь тончайшую мелодию, – говорил мне Оромедон. – Нужно лишь получше узнать свой инструмент». У этой арфы множество струн, и некоторых я не был властен коснуться, но мы с Александром все-таки создавали гармонию.
Так думал я, когда вошел посланник с целой стопкой писем, присланных из Македонии. Царь взял их и присел на ближайший диван, совсем как обычный человек. Порой он допускал подобные промахи… Мне не терпелось объяснить, что из-за них страдает в первую очередь он сам.