Небо 27

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована фотография:

Талант и бездарность. Верность и предательство. Бунт и смирение. Жестокость и милосердие. Они всегда идут рука об руку, и иногда невозможно отличить одно от другого. Да и мы порой и вовсе не задумываемся об этом. Каким мы видим этот мир и какими он видит нас?

Перед вами восемь рассказов. Каждый из них – отдельная история, почти как наша с вами. На первый взгляд они никак не связаны между собой, но, прожив их все, попробуйте сложить из них одну картину. Что первым нарисует ваш разум? На что похожа эта картина и какая музыка играет на её фоне? Просто посмотрите и послушайте. Она должна заговорить первой.

– Эй, чувак, как там тебя? Джонни?

– Джимми.

– Плесни-ка мне ещё из этой бутылки, Джонни. Кажется, это самое забористое пойло во всём Новом Орлеане!

– Слушай, парень, мне-то, конечно, всё равно, но, по-моему, тебе уже хватит.

– Ты серьёзно, Джон? Думаешь, я уже в говнище, да? Ты мне кто, мать что ли? И вообще, сухой закон отменили ещё тридцать лет назад, или я не прав? Так вот, заткнись. Я сам знаю, когда мне хватит. Смотри, я ещё стою на ногах, а это значит, что всё в порядке. Кстати, где тут у вас сортир, а? Кажется, мне пора поделиться с миром некоторой частью вашей замечательной выпивки.

– Сортир-то? Слышь, Окурок! Проводи джентльмена в туалет, не видишь, он сам не дойдёт!

– Окурок? Прекрасно! Я буду блевать с Окурком. Так, и это ваш сортир? Да, я ожидал чего-то большего. Ладно, подожди меня здесь, это действо не терпит свидетелей.

– Всё?

– Теперь всё. Так значит, Окурок, говоришь?

– Это прозвище. Погоняло, если ты не понял.

– А мать-то тебя как нарекла?

– Окурок. Она говорила, что вышла покурить, а когда уже собиралась выбросить сигарету, из неё появился я.

– У твоей матери богатое воображение. Обычно все рассказывают своим детям про аиста. Ты так и не скажешь своего настоящего имени?

– Скажу. Матье.

– Матье? Француз что ли?

– Ты когда-нибудь видел чёрного француза?

– Чувак, я из Нью-Йорка. Я видел такое, что тебе даже не снилось. Так ты точно не француз?

– Я не знаю. Мать гаитянка, отец бразилец. Они умерли. По крайней мере, я привык так считать.

– Мне жаль.

– Правда? Прости, я не хотел тебя расстраивать.

– А знаешь, ты прикольный, Окурок. Но Матье мне нравится больше. Я буду называть тебя Мэтт, окей? Так вот, расскажи-ка мне, Мэтт, ты тоже играешь на трубе? Блюз, бибоп или что покруче?

– Нет, я ничего не смыслю в синкопах.

– Странно. Может, ты торгуешь? Ну там, всякими смешными веществами? Я слышал, такие отбросы, как ты, только этим и занимаются.

– Нет, я ничего не смыслю в веществах. И в торговле. Ты хотел ещё что-то спросить?

– Хотел. А всё-таки, что же ты делаешь по жизни?

– Ничего. Просто живу.

– Чтобы просто жить, нужно что-то смыслить в жизни, а, чувак?

– Как раз наоборот. Если что-то смыслить в жизни, то хочется умереть. А я бы ещё пожил. Ну, пару лет, если повезёт.

– А если не повезёт?

– Тогда лет пять, а то и десять. Но я всё-таки надеюсь на свою чёрную удачу. Мне двадцать семь. Будет. Через два года, если я не ошибаюсь. Красивый возраст, чтобы умереть, – я так решил. Если повезёт, конечно. Пойдём отсюда, тут воняет дерьмом и клаустрофобией. Я скажу тебе, так уж и быть. Ты единственный человек за последние пару недель, с которым я говорю больше пяти минут. Ты же Барри, так? Я слышал, ты говорил им, что тебя зовут Барри. Так вот, я скажу тебе, Барри: я рисую. Меня зовут Матье ди Оливейра, и я рисую всякую чушь.

Дождь. Крупные капли новоорлеанского дождя выстукивают неровный ритм по скользкому металлическому подоконнику затаившегося в подворотне бара. В рассыпающихся по городу беспорядочных сумерках кажется, что внутри каждого кусочка растрёпанного дождя горит маленький фонарик, упавший прямо с неба. Сырой воздух с улицы привычно хозяйничает в баре, пробираясь через дребезжащие мутные стёкла незакрывающихся окон. Он приносит с собой гулкий шорох проезжающих мимо машин и, облетев немытые липкие столики, уходит, насытившись запахом плесени и смирения. Немногочисленные посетители заведения кажутся не более живыми, чем дождевые капли. Перед каждым из них – один или несколько стаканов, в которых плещется их надежда на то, что очередной день очень скоро уйдёт в хмельное небытие. В самом дальнем от входа углу, спрятавшись от пьяных вандалов, к полу прилип вездесущий джукбокс фирмы «Сиберг», из которого звонкий голос Бренды Ли выводит рассказ о том, что любовь оказалась к ней так жестока и ей очень, очень жаль. Никому до этого нет никакого дела. Скоро десять центов, брошенные каким-то меценатом, закончатся, и она замолчит, и никто даже не позаботится о том, чтобы возродить её неземной голос в этот жестокий полумрак. Бар вновь наполнится привычной нетрезвой тишиной.

За одним из столиков сидят двое: один – в коричневой мешковатой рубашке с рваным воротом и слишком короткими для этого времени года рукавами. Второй – с растрёпанными рыжими волосами и широким грушевидным носом на блестящем от сырости и алкоголя лице. Его когда-то белая сорочка уже потеряла всю былую свежесть и пропиталась навязчивым потом американского юга.

– Знаешь, Мэтт… – выпивка не даёт собраться с мыслями, – я ведь сразу тебя заприметил. Сидишь такой жалкий в углу, как собака, которую выставили из дома. Ты где живёшь-то, а, художник?

– Где-то здесь… – Окурок неопределённо машет рукой. – Тут, через дорогу, в подвале – комната. В ней моя кровать и мои картины. Поэтому я там сплю и рисую. А живу где-то здесь: иногда в этом баре, иногда у Салли за углом. Она хорошая. Она, кажется, даже не знает, как меня зовут, и я уважаю её за это.

– Ваши жалкие хибары давно пора снести, чувак. Я, кстати, за этим и приехал. Я как тот волк из сказки, которую тебе, конечно же, никто не читал. Дуну – и нет твоего соломенного домика. «Зелински и сыновья», слышал? – Барри внимательно и нетрезво смотрит на собеседника.