Небо остается синим
Шрифт:
Андор снова уснул.
И вдруг откуда-то из глубины сознания всплыла страшная мысль: может быть, было бы лучше, если бы он совсем не нашелся? Эта мысль привела ее в ужас. На остановке она вышла из вагона и побежала по перрону, сама не зная куда. Подруги бросились за ней. А она вовсе ничего не собиралась с собой делать. Просто бежать… Сама от себя… Вернулась и села рядом со спящим сыном. Он ли это?
Который раз она спрашивает…
Когда в вагоне все заснули, Эрделинэ стала читать библию. «И правдою твоей прославлены будут уверовавшие в тебя…» Дальше листы оказались
— Перебрались мы на новую квартиру, — продолжала Эрделинэ. — Целый год возила я его на старую улицу, приводила в наш бывший двор. Думала, узнает свое любимое дерево или знакомый камень напомнит ему о прошлом. Но все было напрасно.
В кабинете тихо. Профессор сидит молча. Слушает ли он ее? Сейчас он скажет свое решающее слово. Он о чем-то спрашивает Андора.
— И все же я ждала, надеялась… А вдруг свершится чудо! К каким только врачам…
— Послушайте, Эрделинэ, — говорит профессор. — Когда я впервые видел вашего сына, я имел возможность лишь бегло ознакомиться с ним. Но уже тогда у меня сложилось определенное мнение. — Он взглянул ей в глаза. — Сейчас оно только подтвердилось. Я не вижу ничего утешительного. К сожалению.
Эрделинэ сидит точно окаменев. Хорошо, что кресло такое прочное, надежное. Разорванная колючая проволока. Крик Аннушки Долежал. Библия. Листы, всюду вырванные листы. Что бы сказал лечащий врач Андора, если бы он услышал эти слова профессора? А он твердит: «Не теряйте надежды, Эрделинэ!» Надо бы встать. Там ждут люди. Много людей. Сейчас очередь женщины, которую привезли в коляске.
— Пойдем, сыночек! — еле шевеля губами, говорит Эрделинэ, пугаясь собственного голоса.
Широко распахиваются двери. Ввозят женщину на коляске. Собрав все силы, Эрделинэ ободряюще улыбается ей.
На улице медленно падает снег. Мягко, бесшумно. Катаются на санках ребятишки. Томи, наверное, тоже катается. А может быть, и отец пошел с ним. Один из мальчиков запрокинул голову и, открыв рот, пытается поймать снежинку. Вокруг тихо, как в кабинете профессора. «Не вижу ничего утешительного. К сожалению. К сожалению… К сожалению…»
Андор проголодался. Они зашли в кафе, и Эрделинэ заказывает для него кофе с пирожным. Мальчик ест спокойно, с аппетитом, даже не глядя на мать.
А на улице по-прежнему идет снег. Густой, белый, пушистый. Он приятно холодит лоб, щеки.
Они снимают номер в гостинице. Горничная наполняет графин свежей водой. Гал-гал-гал — булькает в горлышке вода и замолкает.
Эрделинэ сидит в кресле, погрузившись в свои невеселые мысли. За окном темнеет. Загораются разноцветные рекламы. И комната наполняется причудливыми разноцветными бликами. Ну вот и всё! Всему есть предел. А она, глупая, надеялась. Но как спокойно отдал Андор игрушку тому мальчику! Вот о чем надо было рассказать профессору! Как же это так?.. Может быть, еще не поздно? Сейчас, немедленно! Позвонить…
Эрделинэ подняла взгляд и похолодела. Окно было открыто настежь, и Андор, перегнувшись вниз, что-то рассматривал, — наверное, разноцветные огни.
Она бросилась к нему. Мальчик, услышав шум, обернулся.
В темноте Эрделинэ стукнулась лбом в оконное стекло, испуганно вскрикнула. Зазвенели осколки.
Посадив сына на пол и чувствуя, как теплая жидкость заливает глаза, Эрделинэ нащупала рукой выключатель. Вспыхнул свет.
Андор молча смотрит на мать, словно видит ее впервые. Вдруг зрачки мальчика расширились. Лицо стало напряженным, как от мучительной боли. Сжатые какой-то невидимой силой, вырвались чужие слова:
— Los! Aufstehen! Hund!
В распахнувшихся дверях появилась горничная.
Все завертелось перед глазами Эрделинэ. Только бы не упасть. Она испуганно смотрит на сына, окровавленной рукой цепляясь за стену.
Андор дрожит, в ужасе уставившись на залитое кровью лицо матери. Как тогда… И вдруг, точно его ударило током высокого напряжения, он резко вскрикивает:
— Мама! — и бежит к ней.
У Эрделинэ подкашиваются колени. Дрогнула гладь неподвижного озера.
Четвертый вагон
— Иди, дочка, не беспокойся, — негромко сказал Берти Галас, продолжая глядеть в окно.
Недавно он перенес тяжелую операцию и теперь, возвратившись домой, большую часть дня проводил возле окна. Ревнивым старческим глазом наблюдал он, как бьется напряженный пульс маленького железнодорожного разъезда.
— Я чувствую себя хорошо, иди… — добавил он еще тише, и было непонятно, успокаивает ли он Илонку или подбадривает самого себя.
Каждый вечер, оставляя отца одного, Илонка тревожилась: не дай бог, что случится в ее отсутствие! Она не могла, не хотела поверить в то, о чем говорили врачи. А брат ее Лаци с тех пор совсем не приходит к отцу.
— Не могу смотреть ему в глаза! — с тоской твердит он. — Что я скажу? Ты, мол, хорошо выглядишь? А на его лице печать смерти. Нет, пусть лучше считают меня негодяем. Не могу!
«Не может! Ишь какой барин…» — мысленно ругала Илонка брата. Но кто-то должен ухаживать за больным? Ей не разорваться, у нее своя семья, дом. Не приглядишь, все вверх дном пойдет. Позавчера Пишти прогулял школу. Приехала, видите ли, киносъемка, так он с ними увязался, бездельник. Еще хвастался, что заработал два рубля. Да и за мужем нужен глаз.
Илонка ловко собрала со стола посуду, поставила перед отцом лекарство.
— Мне пора. Не забудь, лапша в духовке. Вчерашний ужин так и остался нетронутым, — укоризненно добавила она. — Завтра, как всегда, приеду с двенадцатичасовым.
Ей хотелось сказать отцу ласковые, успокаивающие слова, но надо спешить, поезд должен подойти с минуты на минуту. Вечно она опаздывает! Недавно даже билет купить не успела, впрыгнула на ходу, и эта ворчунья Кубичне хотела ее ссадить. «Только ради отца прощаю», — буркнула она и ушла. Да, отца все уважают.