Небо остается синим
Шрифт:
Любимое занятие Андора — пачкать бумагу цветными карандашами. Именно пачкать, потому что в его мазне не видно проблеска мысли.
Кто-то постучал. Дверь открылась, и, внеся с собой шум улицы, вошла соседка Боднарнэ. Она опустилась на стул, сложила на коленях большие руки и строго посмотрела на чемодан.
— Никак опять уезжаете, соседка?
— А что делать…
— Ой, не по той дорожке идете, Эрделинэ! Лишь милосердный господь может смилостивиться над нами. А вы… даже не крестили Томи. Накличете гнев всевышнего, помяните мои слова! И кто бы подумал, что так поступит
Эрделинэ молчала. Милосердный бог. Крещение. Гнев всевышнего.
Сейчас это для нее пустые слова. Душа — словно высохший колодец. Бросишь камень — только эхо отдается. А когда-то одна только мысль о том, что ее единственный сын всю жизнь будет восхвалять бога, согревала ее сердце. Как жестоко бог посмеялся над ней. И в тот же день она вступила с ним в молчаливое единоборство.
Эрделинэ молча укладывает вещи Андора. Чего хочет эта Боднарнэ? Извлечь из ее несчастья выгоду для своей парафии [16] ?
16
Парафия — приход.
Молчание становится тягостным, и, чтобы нарушить его, Боднарнэ говорит примирительно:
— И Андору было бы лучше, если бы всевышний призвал его к себе…
Эрделинэ резко выпрямляется. Ей кажется, что сердце ее стучит где-то в горле.
— Не смейте так говорить! А вдруг он понимает? И у него живая душа!
Об ее мальчике говорят как о какой-то вещи! Об Андоре, который когда-то считался самым одаренным среди своих сверстников.
— И все-таки я не советовала бы вам ехать, — говорит Боднарнэ, подымаясь. Она жалеет Эрделинэ. Хорошая женщина. Жаль, отвернулась от бога. А ведь было время — ее ставили в пример другим верующим.
В комнате остались только мать и сын. Эрделинэ любит оставаться с Андором наедине.
Правда, последнее время даже она забросила свои опыты. «Андорка, скажи, кто твоя мама?» — бывало, спрашивала его, и нож, которым она чистила картошку, замирал в ее руке. «Погляди, вот самолет! Это папа купил тебе. Хочешь стать летчиком? Слышишь, Андорка? Ле-тать! Ле-тать!»
В такие минуты она вся напрягалась, словно от ее напряжения что-то зависело. Она ждала, надеялась. Потом перестала. Как это сказал ей молодой врач? «Не жалейте сил, боритесь за сына». Но как бороться? Ведь даже врачи бессильны…
Взгляд Андора неподвижен, словно гладь стоячего озера. Правда, порой, очень редко, кажется, что-то мелькнет в нем, и даже по лицу пробежит легкая тень. Но тут же все исчезает. Будто кто-то в большой темной пещере зажжет на мгновение единственную спичку.
Еще не рассвело, а Эрделинэ с Андором уже отправились на станцию. Скрипит под ногами сухой снежок. Город спит. Поросшие виноградом горы сторожат его сон. Только на новом пластмассовом заводе гудят станки, выполняя свою таинственную работу. С хлебозавода доносится вкусный запах свежеиспеченного хлеба. Этот запах напомнил Эрделинэ детство, школу, горячие бублики на переменах. И она вдруг подумала, что за эти годы впервые вспомнила о детстве, о родителях. Словно все это выпало из памяти. Муж как-то сказал: «Почему ты все время в одном и том же платье?» А она даже не замечала этого.
Андор остановился возле освещенной витрины и уставился на цветные карандаши. И там, в Ленинграде, его интересовали только цветные карандаши.
Над городом гудит самолет.
— Смотри, Андорка! Помнишь, как ты любил запускать бумажного змея? Один раз нитка оторвалась и змей улетел. А я говорила тебе: «Не плачь, Андорка, научишься летать, поймаешь своего змея». Ты так обрадовался тогда, помнишь?
Кому она все это говорит? Сыну? Себе?
Андор поднимает голову и молчит.
По платформе бродят несколько пассажиров. Зимой городок живет тихо, как личинка в коконе, никто не любит трогаться с места.
Поезд стоял не больше минуты, они еле успели сесть в вагон.
Светает. Дремлют пассажиры. Лишь кое-кто изредка перекинется словечком. Эрделинэ держится в стороне. Она не любит, когда ее начинают расспрашивать, а потом жалеют. Да и устала она. Очень устала.
Но как ни старалась доехать в одиночестве, ей не удалось.
На одной из станций в вагон вошли молодые супруги с маленьким сынишкой на руках. Оглядевшись, они увидели пустую скамейку прямо напротив Эрделинэ и решительно направились к ней, веселые, беззаботные.
Эрделинэ встала и подошла к окну. Сумерки медленно рассеивались. Кое-где мелькали одинокие огоньки и тотчас же гасли. В утреннем тумане тонули дальние села. Вдруг эту мирную, сонную тишину как острием ножа разрезает давнее, забытое воспоминание.
Разорванная колючая проволока. Возбужденное, счастливое лицо Аннушки Долежал. И невыносимая боль. Библия. Вырванные листы, листы…
Кончились за окном сумрачные леса. Лениво раскинулись отдыхающие под снегом поля.
— Он отдаст тебе, не плачь! — словно из другого мира доносится до Эрделинэ голос молодой женщины.
Промелькнувший в окне телеграфный столб, казалось, ударил ее по лицу.
Эрделинэ обернулась. Андор отнял у мальчика игрушку и не хочет возвращать. Дети вцепились друг в друга. Покраснев от натуги, мальчик пытался отвоевать законную собственность.
Эрделинэ решительно направилась к сыну. В такие минуты уговаривать его бесполезно. Надо разжать пальцы и силой отобрать игрушку. Ей уже не раз приходилось так поступать. Но Андор неожиданно сам вернул игрушку мальчику.
Эрделинэ пытливо заглянула ему в глаза, — та же гладь неподвижного озера.
Вагон вздрагивает, и воспоминания перемешиваются, будто жребии в шапке. Колючая проволока. Вырванные листы.
— Андорка, хочешь есть?
Она мажет хлеб маслом. Как невыносимы эти испытующие вопросительные взгляды соседей. Хоть бы скорей приехать!
А поезд мчится все дальше и дальше. Новые города и новые села. И новые люди. Всегда новые…
В приемной клиники тоже новые люди. Сосредоточенные, исполненные надежды лица. Сейчас их примет профессор.
— Сначала он мне показался таким серьезным, строгим, я даже растерялась. А потом стал шутить…