Небо — пусто?

Она выжила. Она — тётка Дора, как называет её молодёжь двора,

Сумеречным январским вечером ввёз её во двор Кроль — на своем скрипящем, чихающем, фыркающем, грохочущем «Запорожце».

Невысок, широк. Из веснушек и рыхлости щёк — светло-зелёный, чуть водянистый взгляд. А ещё сразу видишь две чуткие руки. Руки кормят Кроля. Не отмывающиеся, со сломанными ногтями, они чуют неполадки и ловко меняют отработанные детали. Все машины, что когда-либо пригоняли ему, он чинил. И лишь до своего собственного «Запорожца», купленного у одного из клиентов за бесценок, руки никак не доберутся. Ездит, и ладно.

Прописала Кроля в их дворе она, Дора.

А сначала спасла от милиции.

Факты — против парня. Парень щедро швырял камни в окна второго этажа и — естественно — разнёс их вдребезги: дождём сыпались стёкла на её сверкающий двор.

Из трёхкомнатной квартиры крупного министерского чиновника сквозь бреши разбитого стекла с неровными острыми клиньями неслись площадная ругань, угрозы, истерические воззвания к милиции.

И, конечно, блюститель порядка, она, дворник, никогда не посмела бы вступить в битву с Властью, если бы каким-то непостижимым способом из мата, рваных злобных выкриков нарушителя порядка не выудила жалобных ноток, не собрала бы живые слова во вполне разумные фразы («Я до неё пальцем боялся дотронуться», «Я с тобой, как с другом…») и не уяснила бы в точности: семнадцатилетний незваный пришелец, применивший оружие, способное не только разнести окна, вверенные ей под защиту, но и очень даже легко убить человека, — не виноват. Такой приговор вынесла своим собственным судом она, тётка Дора, дворник больше чем с сорокалетним стажем, хозяйка двора, не терпящая никакого непорядка. И, когда один милиционер под бдительным оком другого закрутил парню назад руки, она выступила с речью:

— Отпусти его, Витёк, — сказала участковому. — Это тот — бандит, — она повела глазами в сторону разбитых окон. — Надругался над его… — она перебрала подбегающие к языку слова — «девчонкой», «кралей», «подружкой» — и сказала твёрдо, — любимой. Это правая месть. Ты бы, небось, с твоей взрывной натурой, на месте застрелил бы его! Чиновничий сынок думает: ему всё можно. А мы-то с тобой на что, Витёк?!

Витёк снял фуражку, вцепился пятернёй в свою молодую шевелюру, выругался, спросил:

— А чего я скажу, тётка Дора, своему начальнику?

— Чего скажешь? Чего умные говорят дуракам? — Дора усмехнулась. — Своим языком скажешь: «Убег». Коли «убег», ты чего можешь, а? Стрелять тебе не положено. Он не шпион. Дел-то, стёкла побил! Не пришиб же никого. Имени его не знаешь.

— Они знают! — Витёк стрельнул взглядом в окна, в рамах которых стояли жаждущие крови хозяева жизни.

— Знают, да дело замнут. Это они сгоряча в милицию позвонили. Разве им охота на суде вот от него правду-то услышать? Давай, Витёк, веди парня. А ты, не будь дурак, вырывайся, спектакль устрой, по всем правилам.

Второй милиционер кивал на каждое слово Доры. Не раз и он, и Витёк в свои зимние дежурства замерзали до дрожи, а Дора отпаивала их у своего стола-буфета чаем с сахаром, откармливала сушками и бутербродами, в себя собирала их обиды. И что могли они возразить тётке Доре, когда папаша того, кто надругался над любимой парня, — из высшего эшелона, в котором разрешается надругаться над нижестоящим!

Спектакль разыграли. А парень оказался в комнате Доры, где немедленно был снова допрошен с пристрастием, потом накормлен и утешен: девушка ни в чём не виновата, коли любишь, топай к ней и никогда не поминай о случившемся, а следующий чай получишь с ней вместе.

Доре своих детей судьба не дала. История — обычная. Жених для неё родился. И был с ней рядом до восемнадцати лет. Он — из тех мальчиков, что дружно рождались после революции — на волне слепого ветра, показавшегося целительным. Ещё в утробах матерей вместе с генами родителей в них запрограммировали идеи-убеждения: они, мальчики, явились жить в особой — самой лучшей в мире — стране, да в особое время, да для судьбы особой — призваны подарить себя своей особой Родине. И этих жертвенных и чистых, полных любви к родине мальчиков целенаправленно и планомерно поизвели в особой — самой лучшей стране.

То ли в бою погиб её жених, то ли в затылок убит, а может, и в каком из лагерей провёл лучшие годы своей особой жизни, кто расскажет? Женой-то его она стать не успела…

Время остановилось на той минуте, в которую он ушёл от неё по улице на фронт. Она ждёт его. Акишка вернётся, и они в институт поступят, своё собственное место обретут — с любимыми профессиями, детей народят — много. Ждёт Акишку, чтобы вместе жить начать. Стоит Акишка у неё перед глазами — жёрдочка узенькая, увенчанная золотистой головой, улыбается ей из веснушек, застит летящие годы.

Поила Колю Королёва, Кроля, чаем в тот час, а видела сквозь муть, заливающую «сегодня»: волосы спадают на лоб, зелен свет глаз. Жених исчез из её судьбы, будто его и не было.

Кроль повадился пить чай. Без девушки. Девушка отказалась встречаться с ним — кончилась любовь, не успев толком начаться.

Дора проводила Кроля в армию. Посылала посылки. Встретила, как полагается, — бутылкой да радостью.

Сразу устроился Кроль на работу, механиком на завод. Но все вечера да субботы с воскресеньями, в мороз и в дождь чинил людям машины.

Делал он это в её дворе, потому что она чудом непонятным — выхлопотала ему комнату в своём доме.

Пока Кроль служил, она обивала пороги ЖЭКа, исполкома, горкома, во все двери тыркалась, всем начальникам плешь проела, куда парень вернётся? В маленькой двухкомнатной квартире, с маленькой кухней, толкутся бабка с дедом, мать с отцом, сестра с мужем. К тому же сестра на сносях. По-хорошему молодым квартиру бы и парню — комнату, чтобы каждый начал свою собственную жизнь! Но ей без паузы после её монолога говорили: «нет». Совсем уже отчаялась она чего-то добиться, да неожиданно для себя попала на прием к депутату.