Небо — пусто?

Успенская-Ошанина Татьяна

Кроль облегчённо улыбнулся.

— А я уж подумал… — И тут же попросил: — Давай, мать, читай. Мне не терпится…

Дора начала читать.

«Уважаемая Дорофея Семёновна!

Посылаю Вам копию приказа. Документы уже пересланы по назначению.

Ваш приёмный сын сказал мне, что Вы — в больнице из-за зверского акта живодёров. Степаниду помню, Вы познакомили нас, когда я уходил. Замечательная собака. Я выражаю Вам своё искреннее сочувствие, но, к сожалению, в этом вопросе помочь Вам не могу.

Надеюсь, теперь Вам будет удобно жить. И надеюсь погулять на новоселье.

Со всей моей

симпатией к Вам», и — неразборчивая подпись.

— Я не понимаю, — призналась Дора. — Разве ты не приглашал его на новоселье? Разве он не сидел у нас на самом почётном месте, рядом с тобой и с Петько?

— Он говорит не о моём, он говорит о твоём новоселье, мать. Тебе он выхлопотал, как я понял, квартиру. Он вызвал меня и сказал, что хотел сделать тебе обязательно двухкомнатную, хотя бы и со смежными комнатами. Вот ордер.

Она всё ещё не понимала. Ей — ордер? Ей — квартира? С ванной? Со своей собственной ванной, в которой она сможет полежать? С кухней? Со своей уборной? Ей — две комнаты? Ей — одной?

И, словно поняв, что в ней творится, Кроль снова подробно пересказал ей разговор с Егором Куприяновичем.

3

Они ходили с Акишкой по Москве. Бормотал что-то Сквора за пазухой у Акишки и вместе с ними крутил головой, ловя весёлым глазом кирпичную московскую старину: Кремль со всеми его строениями, стену, защищающую его…

Храм Василия Блаженного — из сказок. «Глаз отвесть нельзя» — точные слова. И вечером, при свете фонарей, и днём — не только под солнцем, но и под дождём, — щедрость красок, открывающая, подчёркивающая гармонию и щедрость форм. Перед ним стояли подолгу. И Акишка читал им со Скворой «Зодчих» Кедрина. «Лепота! — молвил царь. — Лепота!» А дочитав, после паузы сказал: «Помирать подступит, ухвачусь за маковку Блаженного и — спасусь».

Не спасся. Потому, наверное, что не было рядом той маковки Блаженного.

Ходили по Москве — строили планы. Оба хотели учиться: Акишка на биолога, а она собиралась стать учительницей.

И, хотя им с Акишкой нужно было бы работать — помочь наконец родителям, они всё равно решили учиться. Поступать ли в дневной институт и вечерами зарабатывать, или вечерами заниматься, а днём работать, не решили, но то, что сразу после окончания школы пойдут учиться, знали твёрдо. Правда, она чувствовала, отец ждёт не дождётся, когда она, как и все их предки, лопату в руки возьмёт. Тогда он мог бы устроиться на завод, чтобы в хорошей больнице вылечить мать. Давно сделал бы это, да завещание деда в их доме — закон: «Семейные традиции хранят жизнь. Очищать от грязи и снега землю — назначение нашей семьи».

Сквора болтал, они — под дождём и снегом бродили по Москве.

Москва — их приют, их комната, просторная, интересная, но на ее улицах они — на виду, стыдно даже руки сплести.

Они любили смотреть в небо. Как-то Акишка сказал:

— Там наше прошлое и будущее.

Она возразила:

— Тут, — и чуть притопнула ногой по земле, Сюда все уходят.

Не сразу откликнулся Акишка.

— Оттуда — солнце, оттуда — дождь и снег, оттуда — ветер, там — электричество, — он поёжился. — Когда молния режет небо, мне, признаюсь, не по себе.

— А извержение вулканов откуда? — снова возразила она.

Они долго молчали в тот час.

— Смотри-ка, — заговорил все-таки Акишка, — получается, человек под лавой, под молнией, под снегом, под солнцем — мал, беспомощен. Ему нужна крыша, ему нужны стены… защитой не только от любопытствующих глаз, но и от той непонятной силы, что накапливает электричество и влагу, а потом разит человека и землю.

Кто распорядился, что ни над Акишкой — на войне, ни над ней (фактически её домом был двор) крыши не случилось?

Кроль даёт расцвеченный печатями документ.

Ей — двухкомнатная квартира? Им с Акишкой — наконец — крыша и стены? От нескромных глаз, от молнии, от снега…

Никогда семь её метров, в которых столько лет она проночевала, не предназначались для них с Акишкой. Ему здесь не поместиться. А Сквору кошки могли бы разодрать.

Но эти семь метров спасли её в сорок первом году.

Она была со своей лопатой на улице — очищала тротуар от снега, когда пронзительно завыла сирена. Как во все бомбёжки, Дора принялась помогать жильцам, с детьми и тяжёлыми тюками, поскорее добраться до бомбоубежища. Казалось, всех проводила и уже собиралась лезть на крышу — сбрасывать зажигалки, да увидела плачущих девочек — четырёхлетних близняшек, жавшихся к подъезду. Мать не вернулась с работы, и Дора повела их в бомбоубежище. Пристроила к соседке из соседнего подъезда. Почти бежала назад. Прямо на глазах её дом вспыхнул ярким пламенем и стал разваливаться. Куски стен, газеты, обломки мебели, куклы, а может, и люди повалились вниз. Тяжёлые предметы ускорялись в приближении к земле и падали плашмя, куклы, стулья перевёртывались в воздухе, газеты же и тряпки летали-кружили над улицей долго и порой падали далеко от агонизирующего дома.

Ей бы кинуться в свою квартиру — попытаться спасти мать. Ей вызвать бы пожарную команду (ведь она на посту!)… а она превратилась в столб, не способный ни соображать, ни шевельнуть рукой. Её «участок» пылал вместе с её матерью и с другими лежачими больными, не сумевшими подняться с постелей и выбраться из дома. И не было больше крыши, с которой — сбрасывать зажигалки.

Она не позвала «мама!» и не обратилась за помощью к людям, пялящимся на гибнущий дом.

Мамины глаза — карие, большие, удивлённые — кружились и летели с тряпьём и бумагой, с людьми, пылали огнём.

И только в те мгновения, когда падал лакированный, зловеще блестевший в огне рояль из квартиры малоизвестного, но очень надутого композитора, настоящая жизнь откатилась в прошлую, и в её подсознание явилось, а позже — во время откапывания трупов — утвердилось: она виновата в гибели матери.

Раньше не считала себя плохой дочерью. С готовностью кормила больную мать, мыла, обстирывала. Но какой же сволочью ощутила себя в бешеном огне гибели её! Не у Акишки в комнате — рядом с ней, с больной своей матерью должны были они с Акишкой играть, делать уроки и читать. Сколько радости подарили бы они ей, к тому же — лишнюю чашку чая подали бы и лишний кусок хлеба!