Небо — пусто?

Успенская-Ошанина Татьяна

Мадлена берет из рук Доры свой пирог.

— Сама занесу тебе. Когда ты, тёть Дора, попала в больницу, мы все осиротели. — Мадлена возбуждена: ничего не осталось от вяло-равнодушной старой девы. — А у меня новость, тёть Дор, я выхожу замуж. Познакомься, это Сидор Сидорыч, мы с ним работаем вместе, но на работе решили скрыть, что женимся.

У Сидора Сидорыча — фетровая кепочка и два огонька за толстыми стёклами.

— Вот и ладно, вот и время. Будем знакомы, — Дора протягивает ему руку. — Бог знает, когда и что делать, — произносит неожиданно для себя слово «Бог», редко щекочущее её язык, и невольно поднимает лицо к небу.

Небо для неё — связь с родителями, дедами-прадедами, шлёт ей знаки от них и от Высшей Власти над всем живым. Знаки эти нельзя увидеть, зажать в кулаке, как что-то материальное, или отогреться

под ними, как под теплом солнца. В её закинутое к небу лицо, в. каждую клетку её тела, в сердцебиение поступают те знаки-сигналы, она принимает их — через все органы чувств и через то — шестое, о котором знала с детства, но которое обнаружила в себе, лишь когда встретилась с Акишкой. Оно-то, это шестое чувство, и определяет не только состояние в данную минуту, а вообще всю её жизнь! Непонятно, каким образом, но Дора осознаёт смысл тех знаков-сигналов; знание о жестокости и неисчезающей доброте, о сохранении мыслей и музыки, о неразрывности всего живого между собой и с тем, что сделал и сказал каждый человек. Небо — книга, которую она читает, чтобы понять, как поступить на перепутье жизни. Она не читает газет и не слушает последних известий, потому что на себе испытывает вершащуюся политику. В её стране люди исчезают. Одни — навсегда, другие — возвращаются на исходе, со своей непрожитой жизнью, бессильные на склоне лет успеть воспользоваться её радостями.

Вернулась Соня Ипатьевна. Она часто зазывает Дору к себе в квартиру и рассказывает. Соловки, Казахстан… всем сегодня известные адреса… жизнь Сони Ипатьевны — хождение по мукам, по краю, за которым — смерть.

Политика — в беззубой старухе, не прожившей жизнь, в том, что этой старухе приходится выделенную ей за её страдания персональную пенсию прятать в комод, потому что нельзя верить сберкассам.

То, что на вранье держится политика, знает Дора на своей шкуре, и на шкуре всех, кто выскочил из теплого дома в ледяной январь — встретить её.

Небо сейчас золотистое. От расплывшихся ли звёзд, или от яркого фонарного света, что отъединило от неё небо и обозначило потолок над всеми ними.

То, что Мадлена наконец — в сорок лет — вышла замуж, то, что Рудька с Зошкой скребли за неё двор, а Соня Ипатьевна кормила её кошек, — не формальная суть, запелёнутая в слова, а своего рода тоже знак, который ей — прочитать. В слова не облекаемо то, что она чувствует сейчас, — связано с небом и с тем, кто распределяет свет и боль.

— Спасибо, — говорит Дора. Оглядывает двор — поле сражений и возделывания.

Проявляются крепость, узенькие площадки перед подъездами и тут же исчезают — один золотистый свет, расплеснувшийся по всему пространству её четырёхугольного, с непробиваемыми стенами жилья, Спасибо, — повторяет она, вмещая всё свое сентиментальное слюнтяйство в одно слово, ведь люди, взявшие её в кольцо, — её семья.

И впервые со дня катастрофы несчастная Стёпка, сопровождавшая каждый её шаг по двору и неизвестно за какие грехи попавшая в мученицы, заливается размытым светом, а проявляются чётко лица и события, что произошли в эти две недели, пока она валялась в больнице.

Новости, обычные, что ежедневно порциями поглощаются без напряжения, сейчас не помещаются в ней, ибо каждая из них — целая жизнь, и Дора, со своим воображением, сразу видит все детали этой жизни,

И как-то быстро перегрузилась она, перенасытилась. Ноги налились слабостью, вот-вот подогнутся, снова червяком заскользила, извиваясь, по груди боль, сейчас подберётся к сердцу, чтобы впиться в него, — так неожиданно ощущение собственной нужности, что мочи нет перенести! Впервые за сорок лет она оставила свой пост на две недели. И — впервые за сорок лет — ей такое… как актрисе!

В тот миг, когда она готова была рухнуть на очищенный ото льда асфальт своего двора, сзади, ей в ноги, ткнулся кто-то, и она обернулась.

Стёпка?!

Сквозь рассеянный свет, что плыл перед ней, сразу увидела — не Стёпка. Чуть мельче. И глаза — не Стёпкины, без человечьей любви и преданности, легкомысленные, радостные, какие бывают только у очень юных существ. Но уши — шалашиком. И цвет шерсти Стёпкин — палевый.

Слова, скользнувшие в неё без осмысления «А у нас щенок есть, Стёпкин», ожили. Но снова застит и людей, принёсших ей свою любовь, и суетящегося, в восторге тычущегося в ноги щенка: Стёпку… головой в мешок. Снова в ушах — визг Стёпки, живой, когда еще можно спасти, и помощью Стёпке её, Дорин, крик: «Это моя, моя собака! Отдайте!». И — хохот пьяных садистов в ответ.

Золотистый свет рассыпался в клочья, перемешался с чёрным, и она поплыла в потоке бликов. Нет тела. Лишь вспышки перед глазами — чёрные, красные…

…Очнулась — на своей кушетке, словно никогда и не расставалась с ней. И всё — как до Стёпкиного мученичества. Рыжуха пристроилась в её паху и ласковыми когтями пробивает одежду, легко царапая тело под аккомпанемент своей песни. Она и родила однажды не в отведённой ей коробке, а прямо здесь. В ту ночь проснулась от запаха крови. Залита кровью, уже присохшей коркой по бокам. Не успела испугаться, встретилась с гордым, материнским Рыжухиным взглядом — «Смотри, как ловко и без твоей помощи я тут управилась!» Сейчас Рыжуха прямо-таки лоснится от радости. Шерсть блестит, глаза блестят, и чаще, чем обычно, царапают счастливые коготки её, Дорину, плоть. А по бокам чинно сидят, сторожа её пробуждение, остальные, смотрят на неё бессонными. глазами, ждут игру.

Игра у них простая. Дора берёт верёвку с бумажкой и поднимает её вверх по очереди перед каждым, и каждый прыгает. Выше подскакивает бумажка и — выше подпрыгивает очередной счастливец.

Но сейчас игры получиться не может, она лежит. Её же питомцы смотрят так, что вот-вот игра состоится.

Выигрывает всегда Ксен.

Он — страстный и легкий, может, потому, что ест немного и не жадно, как Икс и Оспа. Главное для него — прыгать и драться.

Поначалу злым он не был. Появился в Дориной жизни тощим голодным блохастым котёнком. К тому времени умерли от старости две её собаки, одна за другой, и она решила животных больше не заводить — слишком тяжело оказалось расставание. Но Ксен так дрожал от холода, даже плакать не мог, и она подняла его с земли, положила за пазуху и принесла домой. Он ходил за ней, как собака, и на улицу, был ласков и предан по-собачьи. Белый, с чёрными, коричневыми и серыми полосками, напоминал тигрёнка. С появлением Скрипа, ослепительно рыжего красавца, изодранного в драках, это сходство стало ещё более очевидным — Ксен заходился от злости, впивался в несчастного кота, и Доре приходилось быть всегда начеку чтобы Ксен не перегрыз Скрипу глотку. С Иксом получилось проще. Он появился изголодавшимся, умирающим подростком и как само собой разумеющееся принял деспотизм Ксена: здесь не ложись, там не сиди, не лезь к мискам, пока старшие не поедят… Драка с ним, когда тот вырос, случилась лишь однажды, из-за Рыжухи. Но вполне достаточно оказалось одной встряски, чтобы он навсегда оставил Рыжуху в покое. Со Скрипом так просто уладить отношения не получилось. Властный, видавший виды кот не желал подчиняться насилию Ксена, рычал, вскидывался, сам лез в драку, когда Ксен наскакивал на него. Однажды так вцепились друг в друга, что пришлось схватить лопату. Рваные раны, кровь не останавливали их — коты бились насмерть. Оставлять их вдвоём стало невозможно, и Доре снова пришлось брать Ксена с собой во двор. Лишь там он переставал дрожать злой дрожью и шерсть у него не стояла дыбом, а — поблёскивала в солнце. Даже по магазинам вынуждена была Дора таскаться с Ксеном за пазухой. Что ни делала она, чтобы задобрить своего первенца (кусок получше подсовывала, гладила чаще других), ничего не получалось, и Дора решила отдать Скрипа, хотя ей и жалко было его, поджарого, как пёс, изголодавшегося, намучившегося. На всех подъездах развесила объявления. И тут, как в сказке, посреди двора, на летней клумбе появилась принцесса. Клякса. Хорошенькая, вся чёрная, с белым пятном на конце хвоста, изящная, всегда улыбающаяся, она явно выросла в тепличных условиях и не успела хлебнуть голода и гонений бесприютства. Увидев исполосованного ранами героя, стала тереться об него, лизать его раны. Сразу из всех выбрала его и с тех пор с ним не разлучалась.

Ксен перестал преследовать его, пасуя перед неожиданно явившейся защитницей, но злость, вырвавшись в основную черту характера, осталась. И однажды, когда Дора с нежностью провела по его спине, он впился в руку своими острыми зубами, видимо, мстя ей за то, что она смела любить кого-то, кроме него. Рана не заживала долго, причиняя боль во время работы и держа в напряжении — в необходимости решить задачу: почему из доброго кота (почти собаки) он превратился в злобного тигра? И ей, с её неискушённым сознанием, неспособным к анализу, вовсе не сразу стало ясно: она — единственная любовь настрадавшегося существа, он отстаивает своё право на неё, Дору, на её любовь. И чем чувства Ксена отличаются от чувств человека, способного из ревности даже убить?