Небо в огне
Шрифт:
– Аккумуляторы привезли?
– А детонаторы?
– А патроны?
Это были обычные вопросы, которые задавали партизаны, но борттехнику доставляло большое удовольствие отвечать на них, получая взамен радостные возгласы вроде: «Отлично!», «Вот молодцы!».
Из соснового бора тянуло сыростью и хотя термометр показывал только восемь градусов ниже нуля, было холодно.
– Хотите погреться?
– обратился ко мне один из партизан.- Пойдемте, я вас в землянку провожу. Там как раз пассажиры
Он повел меня в лес по тропинке, протоптанной среди высоких снежных сугробов. Землянка оказалась близко. Мой проводник остановился, предупредил:
– Осторожно, здесь ступеньки!
– и нырнул в чернеющий провал.
Снизу доносились приглушенные голоса, смех. Кто-то громыхал как из бочки, густым раскатистым басом, ему вторил другой - звонкий, захлебывающийся голос.
– Дед Захар чудит!
– объяснил партизан, шаря ладонью по двери.- Раненых развлекает. Он у нас такой- веселый!
Скрипнув, открылась дверь. Партизан посторонился, пропуская меня вперед.
– Вот и отдыхайте, пока мы самолет разгрузим.
Большая землянка с бревенчатыми стенами и крепкими дощатыми нарами в два этажа слабо освещалась коптилкой, подвешенной к потолку. Посредине стояла докрасна раскаленная железная печь, сооруженная из оцинкованной бочки. Возле нее на ящике из-под патронов сидел сутуловатый, узкоплечий старик в меховой кожаной шапке с козырьком, в гимнастерке, в ватных штанах и валенках.
Держа в руках кисет с табаком и еще нераскуренную козью ножку, он заразительно смеялся дребезжащим старческим тенорком. Все лицо его, морщинистое, белобровое, с пожелтевшими от табачного дыма обвислыми усами и реденькой седой бородкой, выражало такое беззаботное веселье, будто дело происходило не в глубоком вражеском тылу, а на «Большой земле». Он быстро по-птичьи крутил головой, поглядывая на нижние и верхние нары, где, громко смеясь, сидели и лежали бойцы. Это были раненые партизаны, собранные из соседних отрядов для переправки их самолетом на «Большую землю».
Когда шум улегся, дед нагнулся, поднял с пола сосновую ветку, прислонил ее концом к раскаленной печке. Ветка вспыхнула и зачадила густым смолистым дымком.
– Так что же, дедушка Захар?
– спросил сидевший на нижних нарах широкоплечий паренек в матросской тельняшке, с забинтованными руками, тот самый, который смеялся густым басом.- За что же вам такое прозвище-то дали? Расскажите!
– Да что рассказывать-то!
– прикуривая, возразил дед.- Ну, дали и… шут с ними! Давно это было, не помню…
– Расскажите, дедушка Захар, расскажите - наперебой стали просить партизаны.- Ну, напоследок!
– н снова смешок прошел по землянке. Видимо, история эта была всем знакома, слушали ее здесь не в первый раз.
Дед польщенно улыбнулся, неторопливым взглядом окинул нары, будто желая убедиться, все ли его слушают.
– Ну, ладно!
– согласился он.- Напоследок расскажу, только чур, не перебивать, особенно ты, Степочка!- указал он веткой на паренька в тельняшке.- Так вот, слушайте!… А дело-то это было в империалистическую войну. Послал нас унтер-офицер разведать, что делается в соседней деревне и кто в ней сидит. «Вот, - говорит, - языка надо. Как подвернется, тащите, по чарции будет вам».
Ну, мы и пошли. Я, да еще солдат один, земляк мой, Ефим, по прозвищу «Скворешня», длинный такой, шея тонкая и тоже длинная, и рот всегда открытым держал, вроде скворешни. Силища была - у-у-у, какая! Подковы руками разгибал. Во-о!
Ну, значит, пошли мы. Ночь, темнота. Дождь мелкий сыплет, холодно. А дорога-то разведчикам, сами знаете, не дюже гладкая. Где кустарник, где лесок, где пашня, а где и болото. Грязь и… страшно.
Но это сначала так было. А потом, как рассмотрелись, да к месту-то применились, то и тропочки стали замечать, и от ходьбы вроде бы теплее стало, и страх пропал. Долго шли. И уж деревней запахло, сарай какой-то показался, собака где-то тявкнула. Только хотел я шепнуть Ефиму, что, дескать, надо прямо к сараю идти, как за что-то ногой зацепился. Нагнулся, пощупал - провод. Телефон значит. Пошептались мы и решили - немецкий.
Вынул Ефим нож и - чик! Перерезал провод. Спрятались рядом в кустах. А из деревни в это время ракета взвилась. Яркая такая, ну прямо как днем стало все видно. Смотрим, а за сараем орудийные зарядные ящики стоят, да много так! Вгляделись - немецкие.
Сидим, ждем. Конец провода я в руках держу. Холод пробирать стал, а без языка-то ворочаться жалко! Вдруг слышим: идет кто-то, сквозь кусты продирается, грязь под ногами хлюпает. Слышу: провод тащит. Проверяет, значит, где обрыв. Вдруг опять ракета. А немец - вот он, тут! Здоровенный такой и в каске с шишаком… Увидел меня, да за винтовку, да как заорет:
– Ха-альт!… А Ефим сзади:
– Хенде хох!…
Да как навалится на него! Разом на спину повалил, ручищей рот зажал. Так это мы ловко проделали, что пока ракета догорела, он у нас как миленький лежал, и рог портянкой заткнут, чтобы не орал, значит. Ну, тут собаки залаяли, стрельба поднялась. Ефим немца на плечи и - в кусты.
Намаялись мы с ним не дай бог…»
– Так всю дорогу и несли?!
– не удержался паренек в тельняшке.
– Всю дорогу, сынок! Не идет, хоть убей! Мы его на ноги ставим, а он падает и все мычит что-то. Когда рассвело, из нас и дух вон!…
Бросили мы немца на землю, сели около, цигарки закрутили. Сидим и дымом ему в морду пыхаем. А он сначала все выкручивался, да мычал, а потом тоже видать, обессилел. Лежит, буркалы на нас уставил и… кажется мне, что глаза его будто смеются. Я его даже со злости ногой пхнул, а потом на плечи взвалил. Моя очередь нести была.
Ну, принесли мы его. Тут он сам на ноги встал. Видим, унтер бежит, радостный такой, а Ефим меня в бок толкает: «Сейчас, - говорят, - мы с устатку-то по чарции опрокинем!»