Небо за стёклами (сборник)
Шрифт:
Эшелон отошел только в конце дня. Грузили машины, получали сухой паек. Потом ждали, пока освободится путь.
Было тесно. Взвод с трудом размещался в четырехколесной теплушке. Кое-кто уже храпел, забравшись в глубину нар.
Ребриков с Томилевичем стояли в дверях, опершись на тяжелую доску, преграждавшую вход в вагон. Курсанты молчали. Медленно уплывали неприветливые дома городской окраины, скучные склады, закопченные депо.
Поезд настойчиво пробирался между путей, заставленных эшелонами, ожидавшими отправки. В нетерпении шипели паровозы. Длинные составы были забиты людьми и станками, — эвакуировались оборонные заводы. Задрав жерла к небу, ожидали часа встречи с врагом зенитные пулеметы. Говорили, что дорогу уже где-то бомбят. По шпалам бежала женщина с чайником. Она что-то отчаянно кричала и размахивала свободной рукой. Вероятно, эшелон, в котором она должна была уехать, ушел, может быть с ее детьми…
Поезд убыстрял ход, сбегались и исчезали рельсы по сторонам. Скоро замелькали телеграфные столбы, мимо поплыли опустевшие дачи, маленькие полустанки, желтые домики путевых обходчиков…
Эшелон шёл на восток.
Глава третья
1
В Канск театр прибыл в конце августа.
Город не понравился Нелли Ивановне. Небольшой, холмистый, с множеством белых облезлых церквей и деревянных домов, с круглым садиком на центральной площади, откуда лучами разбегались мощенные булыжником улицы. После Ленинграда он казался тоскливой провинцией.
Помещение городского театра, где труппе предстояло провести зиму, оказалось маленьким, двухъярусным, мрачноватым. Старый потертый занавес, на котором был изображен город с птичьего полета, прикрывал неглубокую сцену. Долинин поморщился, но снимать занавес не решился — боялся, обидятся горожане.
Квартиру ему предоставили в центре, в трехэтажном доме специалистов. Потолки в квартире были низкие. Ванная тесная и отапливалась дровами. Первые дни Нелли Ивановне было как-то особенно грустно вспоминать любимый переулок, который ежедневно наблюдала она по утрам, поднимая шторы. И, глядя из окна временной квартиры на редкие липы улицы Луначарского, Нелли Ивановна вздыхала, думала: "Это война".
Спектакли начались через две недели. Открывали сезон комедией.
Неожиданно театр оказался переполненным. В зале преобладали люди в военной форме, — в городе были госпитали, военные училища, академии.
Нелли Ивановна играла веселую испанскую девушку, роль была знакомая, много раз игранная. Нелли Ивановна знала, когда в зале вздохнут, когда засмеются.
На сцене было прохладно. К четвертому акту она уже немного охрипла, начала нервничать. Но зрители ничего не заметили, долго и дружно аплодировали.
Известия с фронтов приходили безрадостные.
Армия повсюду отступала. Каждое утро радио по-прежнему сообщало об оставленных городах. После сводки шли эпизоды. В них рассказывалось о подвигах красноармейцев. На этом месте Долинин обыкновенно выдергивал вилку репродуктора и говорил: "Лирика".
Однажды за утренним чаем, прочитав какую-то статью, он сердито отбросил газету, подвинул стакан, сказал:
— Не понимаю, где наши силы… Что же будет дальше?
Нелли Ивановна настороженно взглянула в его сторону:
— Что же, ты считаешь, у нас может не хватить сил?
— Не знаю, — сказал Долинин. — Не хотел бы так думать. Но на вещи надо смотреть реально. Ленинград уже в кольце, и удержать его, пожалуй, невозможно…
— Ничего подобного! — почти крикнула Нина, она была тут же. — Не быть им в Ленинграде, не быть!
Она резко отодвинула стул и выбежала из комнаты.
— До чего она все-таки невоспитанна, — сказал Долинин, глядя куда-то в сторону.
Нелли Ивановна вздохнула.
— Знаешь что, — сказала она тихо, — мне кажется, Нина права — этого не может, не должно быть.
Больше они не говорили. Долинин задумчиво смотрел в пустой стакан.
Если бы Нину в этот день спросили, почему она думает, что Ленинград не сдадут, она не сумела бы ответить. Каждый день она слушала по радио ленинградцев. Они говорили взволнованно, твердо, обещали не сдать города, чего бы это ни стоило.
"Нет, нет, — думала она. — Этого не будет… Этого просто не может быть…"
Давно Нина не садилась за рояль.
Консерватория теперь была далеко. Впрочем, Нина и не жалела о том, что не поступила.
Напрасно Нелли Ивановна радовалась, что в квартире, которую они заняли, стояло пианино, напрасно вызывала старенького настройщика, — Нина не подходила к инструменту.
Долинин сказал:
— Это все нужно пережить. Придут снова нормальные времена.
Он предложил оформить Нину кассиршей или хотя бы билетером в своем театре. Но Нина решительно отказалась.
С утра она уходила из дому, бродила по улицам города. Иногда встречала знакомых, тоже перебравшихся сюда, нехотя здоровалась, проходила мимо. Сидела на скамейках круглого сквера. Оттуда была видна широкая большая река. Сейчас была осень, и река сильно обмелела. Пароходы шли медленно, лавируя по фарватеру.
Много раз она думала, что так дальше продолжаться не может. Она должна куда-то поступить, где-то работать, приносить настоящую пользу.
Как-то, проходя по улице Луначарского, мимо большого дома, где прежде была школа, а теперь размешался госпиталь, Нина увидела, как из крытой машины выводили привезенных с вокзала раненых. Некоторых несли на носилках. Другие шли сами, поддерживаемые санитарками. Небольшая беленькая девушка вела огромного парня. Он обнял рукой ее узкие плечи, с трудом переступал ногами. Санитарка напрягалась из последних сил. Казалось, девушка сейчас рухнет под тяжестью этого человека. Нине захотелось помочь девушке. Она подошла к красноармейцу, положила его свободную руку себе на плечи и вместе с маленькой санитаркой повела раненого по лестнице.
В большой светлой комнате с надписью "Сортировочная" они усадили его на длинную скамейку.
— Спасибо, — просто сказала девушка Нине.
Надо было идти. Нина направилась к выходу, но у двери внезапно остановилась.
— Скажите, — спросила Нина, — где у вас заведующий?
— Начальник… — поправила девушка. — Во втором этаже налево.
У двери с дощечкой "Начальник госпиталя" Нина перевела дух, нерешительно потянула скобу:
— Можно?
— Да.
Человек в белом, застегнутом на груди халате, между бортами которого виднелись зеленые петлицы с тремя шпалами, даже не поднял головы. Он что-то писал.