Нечаев вернулся
Шрифт:
Ирида, посланница с милыми сердцу дарами!
Пожалуй, последний афоризм Сиорана в следующий раз стоит дать прочесть господину Марку. Надо думать, у него найдется кое-что присовокупить к этому. На прошлой неделе, когда он объявился с новым своим приобретением (не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он ее поимеет в первый раз: скорее всего, маленькое приключение, хотя, быть может, и начало долгой истории), он как раз сказал нечто подобное.
Когда прошло некоторое время, господин Марк заказал по телефону напитки. Она вошла с подносом в голубые апартаменты и проследовала прямо в спальню. Фабьена — он назвал ее именно этим именем, когда за час до того входил в номер, — Фабьена лежала одна в широченной кровати, совершенно нагая. А если точнее — на ней были только чулки с резинкой, черные с отливом. Ириде стало интересно, что это за марка: выглядели они шикарно. Но дама резко натянула на себя покрывало. Господин Марк как раз выходил из ванной, одетый в красный махровый халат, обычно полагающийся посетителям голубого номера. Заметив стыдливый жест Фабьены, он рассмеялся. Пока Ирида расставляла на столике бутылки и стаканы, он сел на край кровати и внезапно сдернул с Фабьены покрывало. Фабьена попыталась сопротивляться, но господин Марк твердой рукой пригвоздил ее к кровати.
Ирида приблизилась. Она поняла, что господину Марку захотелось, чтобы она посмотрела, чтобы долго, внимательно, со всем пристрастием разглядела тело молодой женщины. Она исполнила его волю. Отметила про себя, что Фабьена покраснела под ее взглядом, но уже не пыталась уклониться. А господин Марк к тому же раздвинул ее длинные ноги, затянутые в черное, и принялся их поглаживать. Понизив голос, он говорил при этом Фабьене: «В следующий раз — если таковой будет, а это весьма вероятно, — в следующий раз я попрошу Ириду раздеться и присоединиться к нам, когда я возьму тебя. А потом придет день, когда ты сама попросишь меня взять ее у тебя на глазах и станешь ласкать ее, когда я буду с ней». И Фабьена, раскрасневшаяся, с потемневшим взглядом, яростно замотала головой, показывая, что никогда не согласится, и еще произнесла какие-то слова, каковых Ирида не разобрала: то ли потому, что гнев исказил их, то ли дама просто выругалась на непонятном языке. А он только расхохотался, продолжая ее оглаживать. «Не существует истинной страсти, — сказал он тогда, — пока не спустишься на дно преисподней. Называй это бесстыдством, если тебе угодно, но скоро ты сама поймешь!» Фабьена энергично замотала головой — давая понять, что сама мысль об этом ей противна. Но постепенно движения стали более плавными, а губы разомкнулись в протяжном стоне. Она не сводила глаз с Ириды, которая подошла еще ближе и мягко положила ладонь на левую грудь в тот момент, когда Фабьена достигла вершины блаженства.
Да, в следующий раз она поговорит об афоризме Сиорана с господином Марком.
Поскольку следующие разы будут, это уже как пить дать. Больше того: когда они будут вместе, она прочтет им обоим, Фабьене и Марку, этот пассаж: «Глубина страсти измеряется таящимися в ней низкими чувствами, которые служат залогом ее длительности и насыщенности». Им, наверное, будет о чем поговорить.
Но ей пришлось снова отложить книгу. Недаром Ирида в конце концов предпочла всем прочим книгам те, где были, в основном, афоризмы. Краус, Лихтенберг, Ницше, Гомес де ла Серна и Сиоран, который теперь у нес в руках. Так легче прерывать чтение и вновь приниматься за книгу, не теряя нити повествования. Или же Пруст, он тоже у нее неплохо идет. Выныривать из потока его слов, чтобы потом через полчаса нырнуть туда опять — все это труда не составляло. В любом случае купаешься в той же реке. Однако Ирида уже шесть раз целиком перечитала «В поисках утраченного времени». Вот так-то. И «Пленницу» она бы охотно прочитала еще разок.
Но сейчас ей пришлось прервать чтение. Ее вызывали в номер «Жозефина Богарне».
— Heimkehr [40] ..
Даниель Лорансон прошептал это слово, вытягиваясь рядом с Агатой, которая, не мешкая, за него принялась.
Когда ему попалась на глаза рожа Карпани в час дня в телехронике, Даниель прежде всего подумал, что надо бежать на бульвар Пор-Рояль и предупредить Зильберберга, чтобы тот был наготове.
Он знал, что Эли снова поселился там у матери.
40
Возвращение домой (нем).
За время своего изгнания Даниелю, как правило, удавалось разузнавать почти все, что касалось его бывших однокашников. Либо прибегая к помощи Кристины, либо иными более или менее случайными путями он следил за всеми перипетиями их жизни. Впрочем, в последние годы ему было достаточно проглядывать некоторые рубрики во французских газетах, чтобы не упускать их из виду. Кроме Эли, они все блистали в высшем обществе.
Но более всего на Даниеля произвел впечатление профессиональный успех Адрианы Спонти: он никогда не думал, что она сможет освободиться от цепкого влияния Марка и добиться независимого положения.
После распада «Пролетарского авангарда» и разрыва с Марком Адриана сначала пошла работать на завод. То было время, когда французские леваки заново открывали для себя навыки и повадки российских народников эпохи Нечаева. Перенимали их архаичные патриархально-аркадские устремления. Им казалось, что достаточно причаститься бытию пролетариев (правда, не насовсем, а на какое-то время, оставляя для себя возможность возвратиться в насиженные гнезда обеспеченного уюта, к друзьям и близким из среднего слоя), чтобы достичь кровной близости с рабочим классом. Но сущность пролетария определяется, с одной стороны, фатальным происхождением из низов или, как выражались тогда, социальным тяготением, а с другой — неутолимым желанием выбиться из своего круга, потребностью всеми мыслимыми способами выскользнуть, словно из мертвой змеиной кожи, из пут своего пролетарского существования и приобщиться к настоящей жизни, даже если последняя превращается только в имитацию либо карикатуру на жизнь нормального буржуа. И пролагать себе дорогу эти пролетарии должны либо поодиночке, либо сообща — на пути иллюзий и утопий, то есть совершая революцию, хотя у всех на памяти сокрушительные последствия революционной борьбы последнего столетия.
Итак, между фатальностью происхождения и стремлением выбиться из своего слоя разыгрывается драма пролетарского удела [41] , способная привести к благополучной развязке только после коренных изменений в структуре общества и производства — если таковая развязка возможна, ибо никто этого еще не доказал, — и никому из самых прозорливых интеллектуалов не дано сделать эту драму своей собственной, какими бы благородными ни были его устремления и от каких бы возвышенных и блистательных писаных текстов он бы ни отталкивался во время своего литературного или религиозного послушничества in partibus infidelium [42] .
41
По аналогии с «уделом человеческим» — понятием, ставшим основополагающим в философии французского экзистенциализма. «Удел человеческий» — название известного романа Андре Мальро.
42
Здесь: в чужой среде (лат.).
Адриана Спонти, следовательно, пошла на завод, как уходят в монастырь. Через восемь месяцев она вернулась в большой мир и стала работать в кино на незавидных должностях вроде помрежа. За шесть лет она бодро преодолела все ступени, избежала обычных ловушек и стала кинопродюсером, одним из самых знаменитых и популярных; в области, где все постоянно кричат об упадке, где лидеры без конца сменяют друг друга, уходя в небытие, она прочно держалась на вершине.
Успех бывших однокашников не удивлял и не возмущал Даниеля Лорансона. Он знал, что самые одаренные из революционеров (недоумки и там составляют большинство, но кому они интересны) прекрасно распознают те стимулы, что движут обществом, научаются различать самые скрытые пружинки и рычаги, что позволяет им быстро достигать успеха, когда они переходят на сторону порядка (даже если они это делают из благородных побуждений). Они прекрасно умеют лавировать в социальных сшибках, свойственных любому демократическому рыночному обществу.
А посему объявиться на бульваре Пор-Рояль ему хотелось не только для того, чтобы предупредить Эли Зильберберга. Эти места отпечатались в его памяти отголоском счастливых времен. Возвращение туда означало для него в какой-то степени возврат к своим истокам.
Heimkehr.
Когда, готовясь в институт, они оба, Эли и Даниель, жили в одном корпусе Н-4, он часто приходил позаниматься к Зильбербергу на бульвар Пор-Рояль. То, что напротив располагался флигель, принадлежавший Люсьену Эрру, приводило их в необычное возбуждение. Именно там простой школьный библиотекарь, сделавшийся ключевой фигурой в деле Дрейфуса, поднявший всю левую интеллигенцию на защиту оклеветанного офицера, духовный наставник стольких блистательных умов этого века доживал последние годы своей жизни.
Иногда, остановившись на крыльце дома своего приятеля, Даниель припоминал вместе с ним тех великих людей, что пересекали порог флигеля напротив, ища у Эрра совета, обсуждая с ним какие-нибудь детали своей работы или пытаясь разрешить вместе с ним спорные вопросы интеллектуального либо морального порядка.
А кроме того, Люсьен Эрр, и, быть может, это служило в их глазах самым блистательным подтверждением его славы, появлялся на страницах «Заговорщиков», их настольной книги, благодаря которой они познакомились друг с другом. Герои этого романа встречаются с Эрром в один из ноябрьских дней 1924 года, когда прах Жореса переносят в Пантеон. «Люсьен Эрр, уже ощущавший на своих плечах вместе с грузом ненаписанных великих книг тяжкую ношу близкой смерти, подошел к ним, и они приветствовали его».