Нечаев вернулся
Шрифт:
— В некотором смысле, — продолжала девушка, — Николай Ставрогин ближе к самому Достоевскому, нежели к Сергею Нечаеву. К тому же, — заметила она, он раздвоил этот персонаж… Ставрогин — пронизанное серными адскими испарениями воплощение и самосознание зла, демон зла, человек с душой, не ведающей раскаяния… Петр Верховенский воплощает рациональные аспекты зла; он бессовестный циник, но по сути — комик, подчас представляющий довольно жалкое зрелище. Но Нечаев исторический, реальный человек, судя по его статьям, письмам, свидетельствам друзей и врагов и, главное, по воспоминаниям решающего свидетеля, дочери Герцена Натальи, — человек вовсе не в духе Достоевского, совершенно не «славянская
— Всего-то? — хмыкнул Марру.
И они оба рассмеялись.
Однако настало время уезжать, возвращаться в Париж.
— Вы утром, в Пон-Рояле, — чуть заикаясь от волнения, начала Сонсолес, — упомянули о моей матери… Сказали, что мой отец еще не знал ее, когда вы проделали этот вояж в Испанию… Вы потом были с ней знакомы?
Он смотрел на нее, ничего не понимая.
— Я никогда не знала, кто моя мать, — прошептала Сонсолес.
От неожиданности Роже Марру закурил вторую сигарету.
— Я знал ее, — сказал он. — Луис познакомил меня с ней… У меня даже где-то сохранились фотографии, там мы все трое… Это была очень грустная история, вы знаете?
Она покачала головой.
— Истории любви часто бывают грустными, не правда ли?
А истории нелюбви тем паче, про себя добавил он. Сама жизнь часто отнюдь не весела. И это не бог весть какое открытие!
Сонсолес вышла из-за стола, приблизилась к нему и, положив руки ему на плечи, вдруг легонько коснулась его губ своими — и тотчас отошла.
— Однажды, когда все это утрясется, покажите мне эти фотографии.
И он обещал ее навестить.
IX
На Бриссагской дороге за лобовое стекло проезжающей машины зацепился луч закатного солнца, и оно пустило ослепительные зайчики.
Жюльен Сергэ прикрыл глаза. Под веками запрыгали блестящие, белые как снег чешуйки. Накопившаяся за день усталость? Душевный разброд? Он открыл глазаи сделал несколько тяжелых шагов, вглядываясь в далекую гладь озера Маджоре.
Ему необходима чашка очень крепкого кофе и стакан холодной воды. От дверей гостиницы он направился к столикам на набережной Асконы, блестевшим под северным швейцарским солнцем.
Итак, крепкий кофе. Он выпьет его здесь, не мешкая: через несколько минут солнце зайдет и станет слишком прохладно.
«Бирнамский лес идет!»
Бредовый смысл, который приобрела метафора из шекспировского «Макбета» в контексте последней прокламации «Прямого действия» помог ему в работе над отрывком из нее. Этим утром в Женеве именно комментарием к этому отрывку он начал свой доклад на коллоквиуме по терроризму.
«Организация революционного фронта в Западной Европе означает ведение борьбы в метрополии на политико-военном уровне и решение стратегической задачи компрометации империалистической системы во всей совокупности ее слагаемых; она положит начало процессам классовых преобразований в Западной Европе на интернациональном уровне. Среди воя
Простой анализ лексики подобных текстов (однако он привлек и столь же бредовые листовки «Красных бригад», ЭТА и «Боевых коммунистических ячеек») помог ему проиллюстрировать обессмысливание языка марксистов-ленинистов — явный симптом необратимого отдаления перспектив новой революции. И говорил он с тем большей уверенностью, что дело в какой-то мере касалось и его самого: некогда и он пописывал подобные прокламации. Но ему удалось разорвать смертоносный порочный круг.
Склеротическое окостенение политического языка лишь доказывало, что идеологов перманентной революции уже давно занесло на обочину современного общества.
«Бирнамский лес идет»? — какая кровавая насмешка над великой трагедией Шекспира!
В общем и целом коллоквиум прошел неплохо. Sin pena ni gloria, сказал бы испанец. Размышляя, Жюльен нередко расставлял в своих суждениях что-то вроде вешек по-испански, поскольку очень любил этот язык и владел им в совершенстве. Да, все произошло «без мучений и без славы». Около одиннадцати, после своего выступления и возникшей вокруг него дискуссии, он тихонько улизнул. Его уже ждала машина, чтобы отвезти в Куантрен, женевский аэропорт, где у него было назначено свидание с любимой женщиной.
Так ее звала Фабьена Дюбрей. Это, впрочем, все, что она знала о Беттине: как ее зовут и что она любима. Укрытая от чужих глаз таинственная любовница ее патрона. Впрочем, «любовница», быть может, слишком громкое слово, если учесть, сколь редки и случайны их встречи.
Свою любимую женщину Жюльен встретил несколькими месяцами ранее в Мадриде. Это произошло на исходе весны 1986 года.
Как только ему представлялась возможность и даже тогда, когда таковой не было, Сергэ проводил два-три дня в испанской столице. По его мнению, Мадрид — один из самых восхитительных городов Европы, его воздух тонизирует. Прилетая последним авиарейсом из Парижа, Жюльен останавливался в «Палас-отеле». Ужинал с приятелями-журналистами в «Ла-Анче», «Пескадоре» или каком-нибудь другом бистро, смотря по настроению, времени года, потому что открыл новое местечко или же в силу сплетения всех этих причин. Но на следующий день, даже если накануне засиживался допоздна, он приходил в музей Прадо прямо к открытию.
Там он проводил часть дня.
Его отец, университетский преподаватель Робер Сергэ приобщил его с детства к живописным шедеврам этого музея, сыгравшего к тому же решающую роль в жизни отца. Именно из-за этого музея Робер Сергэ так медлил с выходом из компартии, хотя давным-давно не одобрял ни ее моральных принципов, ни стратегии.
Здесь надо пояснить: загвоздка была не только в Прадо. Существовало немало других оснований для столь позднего разрыва, состоявшегося только в 1968 году, после оккупации Чехословакии советскими войсками. Одна из причин заключалась в том, что почтенный профессор, рафинированный ценитель изысканных красот эпохи Грациана очень уважал приверженность рядовых членов партии духу коммунистического братства. Это простое, примитивное, если хотите, чувство причастности к сообществу праведников, возвещающему грядущее царство справедливости, братству, основанному на преданности и альтруизме, надолго пережило осознание исторической лжи, коллективного, глобального помешательства, которыми обернулось на конкретном историческом этапе жертвенное служение идее множества рядовых коммунистов.