Нечисти
Шрифт:
– Чет.
– Кто, кто там, я ничего не знаю, никого нет дома, а у меня ключей нет.
– Открывай Ленка, я это, слышишь, Саша. Чет я, голоса не отличаешь, алкоголик? – Голос действительно был похож на Чета, но как же остро Ленка ощутила досаду, что до сих пор поленилась вставить глазок в дверь. Тут ей послышался шум шагов на лестничной площадке, и она решилась отпереть. Чет мгновенно вдавился в щель, прихлопнул за собой дверь и повторил: – Я это, я, все ништяк, Ленка.
Но это был не совсем Чет, как успела убедиться Ленка, и ужас ее был так силен, что она потеряла голос и теперь судорожно вдыхала и выдыхала,
– Тихо, Лен, не кричи, это я. Видишь, как все обернулось. Что бы тебе удержаться и не лизать чикру эту ё… – Ленка постоянно слышала мат вокруг, но впервые от Чета и смутно этому удивилась, хотя для изумления и без того поводов было предостаточно.
– Ты где родилась?
– Под Челябинском, а что?
– Когда, в каком месяце?
– В мае. Слушай, что с тобой, почему ты старый стал?
– Да вышло так. Под Челябинском, говоришь? То-то жива до сих пор. В нужное время в нужном месте, как говорится. Другая бы от такого зелья давно бы преставилась. Ничего, Ленка, объяснять я тебе не буду, а жизнь моя – одна кончилась, да другая началась, кричи не кричи, моли не моли, поздно теперь плакать. И тебе тоже. Как мы на Сенной оказались, по Васильевскому ведь шли?.. Не чудо ли? Впрочем, об этом когда-нибудь после. Вот адрес, перепиши своей рукой и срочно туда езжай. Иначе помрешь. Да ты уже… почти… Ладно, и об этом не сегодня. У меня теперь все иначе: я буду занят некоторое время, если выживу, а тебе поберечься надо… Кто я такой? Это уже без разницы, Ленка. Может я – это уже и не я вовсе. В деревне Черная остановишься у бабушки Ирины, она типа ведьмы и тебя обережет, если что. Да не должно быть неприятностей, невелик ты гусь. Все, я пошел. Жаль, потрахаться не успели. Да, кстати: только ты видишь, во что я ныне превратился, для остальных я – прежний Чет, молодой, красивый. Эх, поплакать бы…
Тем же вечером Лена поехала, куда ей было сказано, и все это она проделывала словно в полусне…
– Ой-ой-ей, голубушка, ох и гирьку ты на шее носишь, ох и тяжелющу. – Бабка Ирина была высока, со всей своей старческой сутулостью – за метр восемьдесят, худа, болтлива и приветлива. Ленка приехала днем, а бабушка Ирина сразу же, не дожидаясь вечера, затопила баню, самолично выбрала три веника: березовый, дубовый да крапивный, набрала кринку – банного, как она пояснила – квасу, и пошли они париться вдвоем. Ленка все еще была оглушена шквалом событий и тупо делала, что говорят: на полок ложилась, квасом на камни плескала, а голова мягко кружилась… В Ленинграде белые ночи в разгаре, а здесь к полуночи – хоть глаз выколи. Тучами, словно матрасами внахлест, все небо заволокло, оттого и темень. Бабушка Ирина поехала к подруге в Псков, вроде бы та ее в гости ни с того ни с сего телеграммой позвала, а Ленке только того и надо, глаза слипаются, язык тяжел – никаких разговоров не надо, до подушки и спать. Необычная бабка, в красном углу – ни одной иконы, зато повсюду пучки трав, бутылочки, баночки…
– Ты, Лена, не беспокойся, голубушка, во дворе псинка лихих людей отгонит, а в доме Васька кот да Шишка, от нечисти сторожа. Постой-ка, я кружок нарисую. Где мел? Васька, хмырь болотный, а ну признавайся, куда мел закатил. Балован он у меня, проказлив, а кастрировать – рука не подымается, животную калечить. Вот он мел. Ох, опоздаю я к автобусу, как пить дать… – Бабка согнулась пополам, высоко оттопырив костлявую задницу в длинной полосатой юбке, принялась очерчивать мелом половицы вдоль стен, глухо и скоро бормоча невнятное. Ленка уж разделась, надела – поленилась спорить – бабкину ночную сорочку до пят и прыгнула в мягчайшую кровать. И провалилась в сон. – Проснись, проснись, – пищал над ухом комариный зуммер…
Ленка спрятала голову подальше под одеяло, но противный голос не унимался: «Проснись, проснись, скорее проснись…» Ну не дадут поспать человеку!..
В избе было почти светло. Каким-то непостижимым образом неполная луна, отраженная в зеркале, освещала комнату не хуже уличного фонаря, во всяком случае, как успела заметить Ленка, тень от света зеркальной луны была гуще, чем от «оригинальной». В зеркале, словно за окном, стояла девочка лет восьми-девяти, одетая, видимо, по моде прошлого века: в сарафане, в лапоточках, в платке, повязанном под подбородок. Это она пищала, призывая Ленку проснуться.
– Просыпайся же, дылда, иди сюда, ближе к зеркалу!
– Ты кто, девочка? – Ленка не смогла выдумать вопроса поумнее, поскольку чудеса так плотно были облеплены обыденностью, что и сами переставали восприниматься как чудеса.
– Глупая, глупая, иди же сюда! Я Шиша, мои папа и мама сгинули сто лет назад, их забрала Черная Сова, а я у Ирки на хлебах живу, зеркальница я. Иди сюда.
Ленка не испугалась Шишу и подошла к зеркалу. Вдруг она спохватилась:
– Погоди, Шиша, я быстренько на двор сбегаю…
– Нет, этого нельзя, терпи.
– Почему нельзя, мне нужно…
– Нет, это зов Нечистого, воды в теле мало после бани, блазнится тебе. Потерпи, а то Иркину границу порушишь. Я чую, чую, ходят вокруг…
– Кто ходит??? – Ленку пробрал озноб, предвестник большого страха.
– Ты по сторонам не зыкай, на то Васька есть, ты в зеркало смотри, да не оборачивайся. Выстоим, Ленка, не впервой.
В зеркале почти все было как в реальности, только сама Ленка и Шиша не отражались, она была по одну сторону, а Шиша по другую.
– Ой, а почему так? – Ленка помахала рукой, приблизила лицо вплотную к гладкой?.. прозрачной?.. поверхности – нет, даже легкий налет пыли увидела, а себя в зеркале не обнаружила. Она взяла в руки пластмассовый гребешок – а за… стеклом… он уже в руках у Шиши…
– Ты чего, Лен, зачем расческу трогаешь, меня отвлекаешь? Накинь кофточку, а то простудишься, не ровен час, Ирка знаешь как меня чехвостить будет?
Лена послушно положила расческу на место, сняла со спинки стула кофточку – и впрямь теплее, и уже не страшно…
– Ку-ку… – Со скрипом открылась дверца на часах, и кукушка начала выкрикивать положенное. Однако с каждым новым ку-ку голос кукушки менялся, становился все более густым, сиплым и зловещим. Ленка видела в зеркале – не посмела обернуться, – как мертвые глаза механической птицы сверкнули грязно-красным светом, маленькая, почти незаметная лапка выросла до размеров куриной, вдруг отделилась от кукушки, упала на крашеные половицы и побежала-побежала к ней… к Шише, а значит, и к ней… Шиша! Сзади! Шиша резко повернулась, выставила скрюченные пальцы, царапнула им воздух…