Necrowave
Шрифт:
Дальше глаза уже забегали по строчкам.
"…пластиковый звук… сэмлпы из тех, что предлагает юзеру только что скачанный секвенсор… четыре аккорда, потерявшие былую цепкость, и теперь их беззубое шамкание отзывается только мыслью "Где-то я уже это слышал…"»
Словесный понос, сгущённый до режуще-твёрдого каламбура. Переплёт затрещал, надрываясь, но я сдержался. Слишком много чести этому литературному швейцару. Я подошёл к окну, уставившись на трупно-жёлтое здание Литинститута, где он мог открывать двери в мир Большого Слова ещё не оперившимся
Уже вечером, больше назло ему, я позвонил Лере. Мы не разговаривали уже три года. Неправильно набран номер. Писать ей я не хотел – разговор хотя бы нужно стирать только из головы. Ну, будет зато убедительная картина моей предсмертной агонии.
В три часа ночи, поставив записку на четыре двадцать, я вышел из дома и, не ощущая ног, будто они, как и должно трупу, окоченели, пошёл тёмными улицами. По стенам коридора вместо единичек уже ползли заголовки утренних новостей.
Вольф ждал меня на входе, у стойки администратора.
– Ну что, мертвячок, – похлопал он меня по плечу, мраморному от напряжения, – пойдём тело смотреть.
Мы оказались в комнате, похожей на кабинет патологоанатома. Жужжащие лампы, глянцевая плитка на стенах, всюду оцинкованные тазики и столики на колёсах. Но именно что похожей, потому что всё в ней – особенно отельные халаты на крючках у двери – выдавало декораторскую халатность. Ячейки холодильников, не подписанные и, кажется, даже не открывающиеся; запах, слишком мягкий, чтобы выедать дух разложения, и большой железный стол посередине – со сливом и краном, даже не подключённым к водопроводу. На нём лежал я. Жёлтый, весь какой-то лакированно блестящий. Мы были похожи, как две капли воска.
– Биоразлагаемый, – похвастался Вольф и тут же кинулся ловить меня, кренящегося набок.
– Одобряю… – борясь с тошнотой, проквакал я и вперёд Вольфа вышел из комнаты.
На столе у Вольфа лежало красневшее от своей лживости свидетельство о моей смерти и ещё более красный липовый загранпаспорт.
– Первое – для близких – ну, или тех, кто тобой займётся. Получат они его, естественно, только в ЗАГСе. А это, – указал Вольф на загран, – для тебя – в рай полетишь под другим именем. – Слово «рай» он сказал так буднично, как бы проскользнув мимо него, что у меня больше не осталось сомнений в том, что это вполне реальная точка на карте. – И напоследок… чистая формальность. – В руке у него откуда-то взялся кубок, изящно изогнутый, потускневший и словно бы запотевший от дыхания времени.
– Что это? – спросил я.
– Мёртвая вода. Да не боись, только звучит страшно – это просто дистиллированная водичка, пей давай, вот так.
Деревянные папуасы, как и раньше, стояли по углам, и я даже устыдился своих былых сомнений в их благонадёжности. Да и все в кабинете было по-прежнему за исключением одной детали, которую в прошлый раз я почему-то не приметил. На стене за высоким бордовым креслом Вольфа висела картина. Кажется, это был Васнецов. Иван-царевич вместе с Еленой Прекрасной мчится на Сером Волке через лес. Он презрительно косит глаза и, кажется, едва удерживает руку Елены, понуро смотрящей в никуда, от фейспалма. Только, в отличие от оригинала, весь лес позади них утопал в белоснежных огнях. Приглядевшись, я увидел, что это вспышки фотокамер.
– Просыпайся, китайский деликатес, ха-ха-ха, – хохотал Вольф, и верхние частоты его голоса срезало дубовой крышкой.
– Ты сказал, это просто вода. – Шевелить я пока мог только губами.
– Да, вода. И немного тетродотоксина из фугу. Чтоб крепче спал, х-хе. – Он как-то проказливо усмехнулся или, скорее, фыркнул, издав при этом короткий рык. Весь взъерошенный, распаленный работой, сверкающий потом в лунном свете. Я снова почувствовал тело – по нему бежали мурашки.
– А зачем была вся эта история с куклой? – понемногу складываясь, чтобы подняться, спросил я.
– Как показал опыт, клиентам лучше заранее не знать о погребении. Сам подумай: какой-то Вольф из подвала предлагает тебе полежать сначала в морге на опознании, потом в гробу. Внушает доверие? Ну да, отвлекающий манёвр, – устал он петлять. – Но поверь, это самое неприятное, что с тобой случилось на пути к загробной жизни.
Меня похоронили на Ваганьковском кладбище. Старомодно.
Когда мы уже шли по центральной аллее, мимо шедевров похоронной мысли, я не удержался:
– А Лера была?
– Э-э… нет, она в отъезде. Но прислала подругу. Олесю, кажется…
– Понятно… – Должно быть, на похороны она пришла в костюме стервятника – доедать то, что так долго сживала со свету. Но мне вдруг стало уже совсем не до неё. Я подумал: а ведь все и вправду могло закончиться так. Деревянный крест, хоть я не верил ни в каких богов и вообще хотел, чтобы меня сожгли, а прах развеяли по ветру; уханье падающей земли, его короткое эхо в интернете и… всё.
Калитка была открыта, а охранника с собаками, кажется, отправили в ближайший Макдоналдс. За воротами нас ждал чёрный джип «вольво». Начищенный до блеска, последней модели, но все-таки «вольво». Тогда я понял, что для Вольфа имидж дороже роскоши.
– Он отвезёт тебя в аэропорт. Нарядный такой полетишь!.. – кивнул он на мой костюм, новый, купленный специально к похоронам за неимением у меня клерко-парадного опыта, но с грубо зашитыми разрезами, через которые меня одевали.
– А ты?..
– Не-ет, я, конечно, гондольер, но до определённой черты. Дальше пилоты, а мне ещё надо других переправлять. Билет и документы у водителя, а, как прилетишь, тебя встретят. Ну, давай, хорошего полёта!
Город почернел за тонированными стёклами и, прижавшись к ним головой, прислушавшись к оттаивающим мыслям, я вспомнил отчего-то, что машина у ворот стояла всего одна и что сейчас морозная ночь. Наверное, Вольф пошёл откапывать кого-то ещё.
Я все ещё был слаб, поэтому всю дорогу спал. Меня разбудил свет от стеклянно-волнистого здания аэропорта, бьющий в лобовое стекло. Мы приехали в «Домодедово». Мне всегда он нравился больше, чем «Шарик». В нем чаще встретишь это умилительное семейство Петровых, отправляющееся в долгожданный отпуск в Турцию: крепкий папа в красно-белом спортивном костюме «Bosco» (кепочка опционально), мать не отстаёт – вельветовый костюм цвета сирени, и дети: старший, в папу, рослый, крупный, в телефоне, и младшенькая, совсем тоненькая, две русые косички. Смотря на них, я представляю себе их жизненный уклад, и его тепличная банальность согревает меня, промёрзшего в экзистенциальных фракталах.