Шрифт:
Часть I. Как две капли воска
«Всю жизнь я только и делал, что…» А что я делал? И нужна ли запятая после «что»? Боже, я только начал, а уже скучно… Ладно, попробуем ещё раз:
«Всю жизнь я хотел, чтобы меня заметили. На ёлке в детском саду, где я играл медвежонка и случайно рассек девочке бровь, когда бегал туда-сюда по всему залу; в школе, где мы с ребятами каждый отчётный концерт пели всякие пердунские песни. Я старался, как мог, находя нужных людей, раскидывая везде свои песни, сидя днями напролёт за музыкой и текстами. И вот у меня получилось. Залы битком, первые места в чартах, моё имя на слуху… Рад ли я? Раз вы это читаете, едва ли. Я понял, что все мои грёзы о популярности исчерпывались вполне конкретными прихотями: пару раз выйти на сцену перед многотысячной толпой, услышать её голодный рёв, сходить разок на вечернее ток-шоу, дать пару интервью, помаяться в студии на камеру. А на самом деле хотелось ещё меньшего: чтобы кто-нибудь подошёл ко мне после концерта, похлопал по плечу и сказал: «Да, мужик, я тебя понял». Все остальное – пустой ритуал, поэзия. Как когда ты думаешь, а не полюбить ли тебе кого-то на всю жизнь, не завести ли детей и жить счастливо в маленьком сельском домике, но через минут десять эти мечты куда-то смываются – если быть честным, в канализацию на скомканных бумажках…
И ладно, я мог бы как-нибудь на корпоративе залезть по пьяни на сцену, съездить в какой-нибудь Наро-Фоминск на радио или арендовать на часик студию. Но нет же, мне нужно было своё и навсегда. И вот я это «своё и навсегда» получил. И остыл к нему. Детский праздник прошёл – остались только спутанные конфетти, корки от пиццы и блевота на полу. Если точнее, остались страхи – простые, лениво кусающиеся, взрослые страхи. Быть сожранным вашими взглядами, случайно рыгнуть в микрофон, охрипнуть в туре, не записать к осени альбом. И серьёзные дяди с портфелями… Эти слепни, которых так и хочется назвать мухами, да самолюбие не позволяет. Они облепили меня, как облепляют любого, кто вышел из лицейских купелей. Их интересует только вымоченное в рентабельности тело, и они высасывают его до тех пор, пока оно влажно переливается в свете софитов.
Я знал, что вы меня не любите, находя во мне спасение от скуки, золотую жилу или того, кем вы сами стать не смогли. Но только недавно я понял, что это взаимно. Прощайте.
"Продолжить в редакторе статей?"»
Нет, Вольф сказал, надо покороче. Сентиментально, образно, корпоративное зло наказано. Для первого раза сойдёт.
Представляться я не буду – тех, кто меня вдруг не знает, со мной познакомят завтрашние новостные сводки.
Все началось, вернее, начало заканчиваться, когда субботним днём я вышел на прогулку. Как всегда, пройдя через калитку в зелёном заборе и мысленно усмехнувшись при виде замученных студентиков, жмущихся на тротуаре через дорогу, я затерялся в лабиринте старых, подкрасивших свои седины крафтовой краской улочек.
Я переехал сюда, потому что с детства хотел жить в центре, ещё не зная, что вся эта его «волшебная атмосфера» всегда либо ждёт за следующим поворотом, либо остаётся за прошлым.
На улице сопливился декабрь. Все куда-то спешили; даже мокрый снег, словно понимая свою невзрачность, спешил поскорее упасть и стать чавкающей под ногами слякотью. Я повернул возле «Алых парусов» и пошёл в сторону Садового кольца.
Чуть не дойдя до арки, за которой уже хрипело и стонало Садовое (иногда кажется, что оно названо в честь одного известного маркиза), я остановился возле любимого места. В один из дворов вёл тоннель или, скорее, коридор, по двум стенам которого висели тонкие электрические табло. По ним, прерываемые перегоревшими диодами, ползли ряды рубиновых единичек. Ближе к концу коридора они уже кроваво его озаряли – двор по ту сторону утопал во мраке угрюмо нависших крыш. Там я никогда не был. Мне нравилось просто смотреть на это мерное движение цифр – казалось, оно ведёт именно туда, к «атмосферным» историям, о которых пишутся книги и снимается кино. Но вскоре мне открывалась его скучная механическая суть: это просто цепочка поочерёдно загорающихся огоньков, иллюзия движения.
Так произошло и сейчас, но, когда я уже было развернулся, чтобы пойти дальше, по табло заскользили слова:
«Умереть – анонимно, быстро, навсегда».
Я ухмыльнулся. Кажется, со мной кто-то играет. Влекомый этой эпатажной рекламой, я минул коридор и оказался в тёмном дворе. Справа тянулся кованый забор; впритирку к нему стояла скамейка, а слева была железная графитовая дверь. Как постоянный клиент репетиционных баз, я знал, что обычно за такими оказывается лестница, ведущая в подвал, поэтому без особого страха быть развёрнутым на пороге я потянул за ручку.
Дверь поддалась. В свете одной только лампочки над входом железная лестница уходила винтом вниз. На третьей спирали я спустился на ресепшн. Кажется, это был СПА-салон. Чёрные стены, ласкаемые языками красных свечей в нишах, деревянная стойка с бамбуковой вставкой. За ней стояла девушка, милая, большеглазая, но вся как будто аккуратно, исключая белоснежную кожу, вымазанная сажей.
– Простите, я… – пятился я, нащупывая ногами ступеньки.
– Что вы, что вы, проходите, Вольф Владимирович уже ждёт вас.
– Это, наверное, ошибка, я не… я просто…
– Иван Владиславович Царёв?
– Д-да. – Я прищурился, как будто звук собственного имени, официального, чопорно-русского, – имени, которое я давно заменил псевдонимом, был лучом строгого света в клубной полутьме.
– Я Роксана, – представилась она. – Разувайтесь и ступайте за мной.
Она вышла из-за стойки – стройная, в чёрном, с кружевными полами, платье, – и мы пошли по коридору.
Жесткий, колющий ноги ковёр, красные, цвета винного осадка, стены, будто глотка чудовища, тёмные деревянные двери и какой-то румынский стоунер в исполнении голодных вампиров, доносящийся из колонок под потолком. Похоже, меня вели или к гадалке, или на эротический массаж.
Мы подошли к двери в самом конце коридора.
– Приятной беседы, – загадочно улыбнулась Роксана и неслышно удалилась.
Мне хотелось пойти за ней, чтобы не растягивать больше это недоразумение, но во мне взыграло любопытство и даже некоторое негодование: откуда они знают моё имя? Моё настоящее имя. Причём, произнесла она его, как бы между делом, будто вскользь уточнив какую-то маленькую деталь.
Я постучал в дверь.
– Входите! – послышалось из-за неё.
Я вошёл. Комната, оплетённая, заставленная, окрашенная глубокой древностью. По углам – деревянные фигуры папуасов с копьями, вытянутые кувшины, искусно и пестро разрисованные; на стенах – деревянные маски с огромными глазами и патологически раззявленными ртами, бубны с меховыми кисточками, ловцы снов и лоскуты ткани (или кожи) с изображениями волков, воющих на льдисто-синюю луну. А за роскошным дубовым столом с красной, как в казино, обшивкой, сидел некто в странном костюме, напоминавшем тот, в котором однажды на сцену вышел Фли из Red Hot Chili Peppers. Облегающий, с рисунком костей и чернотой, обозначающей прорехи между ними. Лицо же этого некто было каким-то острым и вытянутым, волосы на голове грубые, клочковатые, почти как шерсть. Было в нём что-то… что-то…
– Волчье? Ну конечно, тут такой антураж, а меня ещё и Вольф зовут… Ну да ладно, присаживайтесь, рассказывайте, что вас беспокоит, – он указал на вытянутую софу перед столом, сесть на которую означало бы совершить музейное святотатство.
– Извините, я… я, кажется, не туда попал, адрес перепутал…
– И все-таки: что вас беспокоит? – понизив голос, ещё раз спросил он.
– Меня?.. Да, по сути, ничего, я просто…
– Что ж, ладно, тогда мне придётся вам объяснять. Ну, так у нас чаще всего и бывает… Прежде всего, вы хотите умереть. Но как бы для всех, кроме себя. Вы просыпаетесь и ходите на цыпочках по собственной квартире, отворачиваясь от часов, обходя по касательной тумбочку, где лежит телефон, боясь в нем что-то увидеть, а, если точнее, – ничего. Вы просыпаетесь и то время, когда вы ещё не вспомнили себя, когда есть лишь потолок перед глазами – это лучшие мгновения дня. Но вот к вам уже тянутся кровавые, заскорузлые нитки воспоминаний, мыслей, вашей собственной истории, и они наживую сшивают новый день со всеми прошлыми. Вы вспоминаете своих друзей, одноклассников, однокурсников и вам кажется, что вы словно бы, когда подрабатывали клоуном на детских утренниках, раздали им визитки, хотя сейчас уже давно работаете в «Cirque du Soleil». Вам не нравится то, что они могут о вас думать, и ещё меньше вам нравится то, что они могут не думать о вас вовсе. «А вы помните такого Иванушку? Интересно, а где он сейчас? Куда пропал?..» Именно эти мысли, сценки, разыгрываемые вами в собственной голове, и вели или, скорее, гнали вас на музыкальный олимп. А сейчас, когда остаётся только путь вниз, вам нравится представлять зарёванные лица поклонников, подносящих цветы к стенам, на которых вы нарисуетесь по всему миру, устраивающих у себя в комнате маленькие алтарики с вашей грустно улыбающейся физиономией. Вам нравится представлять этот мир, скорбящий о вашей утрате, и, конечно, Леру, это белокурое недалёкое существо, которое не понимало, какой великий гений удостоил её своей любовью. Вы с упоением представляете, как однажды она, проснувшись и выскользнув из объятий ещё спящего мужа, залезет в телефон и сердце её сдавит ледяным ужасом, как даже спустя много лет, в минуты радости, семейной идиллии, она на мгновение будет устремлять свой взгляд куда-то вдаль и льдинка задумчивости будет касаться его…
Хорошо, что за спиной оказалась софа – так бы я грохнулся на пол. Он угадал все мои желания, все мечты. Фокусник достал из-за моего уха карту, которую я загадывал одинокими ночами, втайне от самого себя.
– Кто вы?.. – спросил я полушепотом, еле шевеля онемевшими губами.
– О, это, друг мой, вопрос философский. Для тебя – кстати, теперь будем на «ты» – я просто Вольф. Но сейчас намного важнее кто ты и чего хочешь. А впрочем, все и так ясно: ты звезда, у тебя звёздная болезнь, и ты хочешь от неё избавиться. Но от звёздной болезни есть только одно лекарство – смерть, и мы готовы её тебе предоставить. В том виде, в каком ты о ней мечтал.
– Но ведь это незаконно… – вырвалось в меня.
– Об этом не беспокойся. Любая законность – сугубо бумажный вопрос, а юристы у нас первоклассные.
– Нет… нет… это же полная чушь, – мотал я, как помешанный, головой. – Родственники, поклонники… Меня все знают, я не могу так просто…
– А кто тебя знает? Отец-тусовщик, потягивающий травку на Кипре? Ты для него умер, как только взял в руки гитару. Орда сэдбоев, видевших тебя либо в клубной трясучке, либо в клипах в качестве «360»? Они не узнают тебя, даже в упор увидев – новости уже всё сказали.