Недоброе утро Терентия
Шрифт:
Пока любовался природой и слушал ее ту, самую особую атмосферу, которая состоит из множества тайных звуков, созданных из шуршания ветвей, дуновения ветерка, чирикания лесных птиц и далекого плеса стремящейся водицы в реке, Серафима ко мне подошла. Стала рядом, да покушать мне протягивает. — Мы покушали уже с сыном. Покушайте и Вы... — а сама присела и простынку белоснежную на траве расстелила и газетку туда, поверх. Кушать туда сложила. Аккуратненько так, все разложила. И хлебушка немного и солонину кусочками. Это когда мясо кусочками-пластушками нарезают, да в банку с солью пересыпанную укладывают. Туда еще специи разные. Перец черный, горошком, да листиков всяких. Лавровый там. Немножко! Для вкуса. А мясо-то, — так кушать можно! Оно тама уже готовое получается. Ну, или варить. Да и жарить можно. Все вкусно! Мы ее — солонину, еще «салом» называем. Это — по-простому так! Вот и Серафима положила мне. Лучок дольками, да картошечку, запаренную в «кожурках» еще. Яйца еще куриные принесла. И где только взяла? Я кажись не помню, чтобы яйца со стола тогда забирал. Видать она, как собиралась, так еще своего прихватила. Хозяюшка! Почистила Серафима картошечку, да яйца, да мне протянула. — Кушайте Терентий, — говорит. — на здоровье! И не переживайте, я волку Вашему — тоже покушать оставила! — Так, все чудно мне это! Будто дома я тут с ней кажется. И не так,
Ну ем, а Серафима глаза от меня отвела. Голову опустила. — Знаете, что... Спасибо Вам Терентий! Сына моего спасли. И за дочку спасибо! Что искали. Не бросили... Может и правы Вы. Может и жива Аленушка моя!.. — Глянула на меня, глаза помокрели. Слеза по щеке. Обнять ее захотелось. Да покрепче! Только я не решился. Подумал — не очень культурно это, чтобы вот так бабу едва знакомую мне тискать! Вдруг поймет неправильно? Спугается еще меня такого! Я-ж не шибко-то на обычных похож... Да и не надо сейчас этого. Лишнее! Вижу, бабе выговориться надо. Пусть говорит. Оно на душе легче тогда. У меня вот как было: жена всегда в лоб все заявляла! Да с укором, да чуть что, — в крик. Заткнуть хотелось ее! А эта — вот вижу, что говорить хочет, дык и мешать ей не смею. Так оно вот как-то... Пусть говорит женщина! А она и говорит: — Видела я, мертвого Викторовича нашего. Это тот, что стражей приставлен. Меня стерег! Механизатором в деревне нашей он был. Выпивоха, ох какой... Да гадиной оказался! Людей, таких, как Вы и муж мой — не любил! Но помалкивал. А как с Кирсаном снюхался, — сильно испортился! Совсем ненавистный стал. И к детям моим. Прям лють из него! Он тогда всех подговаривать стал, мол, от Диявола все это! Особенно когда гадость эта отовсюду полезла. Твари эти из города пришли. Он тогда сразу заявил, что так Бог людей карает, что с отродьем живут! Библию всем показывал, да про «апокалипсис» поминал! Кирсан его поддержал... Ну тот с умыслом. Плевать ему! И на Бога, и на черта... плевать. Выгоду он везде ищет. И тут выгоду нашел: Власть в свои руки взять, да неугодных — истребить! Знаю его... Лет пятнадцать назад. Я тогда в городе жила. Училась в «медицинском». На врача! С родителями мы в доме многоквартирном жили. Папка у меня с обычных был. А мама — из «ваших». Как и Степка мой, да и Аленушка. Она такая была — в шерстке. Да в меленькой, едва заметной. Ушки у нее длинненькие, да глаза большие, зеленые! А хвоста и не было вовсе. Считай — обычная, только немножко от кошечки у нее! А я такая народилась. Обычная. А в соседи тогда семья новая въехала. Вот Кирсан у них сыном был. Егор его зовут. Егор Кирсанов — он! Он еще с той поры таким был. Хулиган. Меня увидал, влюбился в меня вроде. Я-ж тогда совсем молоденькая была! Ну и вился вокруг меня. С учебы иду — он тут, как тут! Следом. А я — никак! Не нравился он мне и все тут! А он злился. Всех моих поклонников, да ухажеров отваживал. Да ко мне приставал все. Папа его гонял пару раз, да без толку! Проходу мне не давал. Пока не арестовали его. Он ларек с хлебом ограбил. Всю кассу забрал. Словили его, да судили! Оказалось, что не первый ларек тот. Давно за ним милиция гоняется! Вот и посадили его. Десять лет дали. А через пару лет, я мужа своего будущего повстречала. Он на «агронома» учился. В «сельскохозяйственном» институте, что напротив нашего. Домой меня провожал, говорили. Гуляли. Защищал меня от всяких, да заботился все. С родителями моими задружил крепко. Отцу много помогал. Маме по огороду много полезного рассказал, да сделал. Умный он, да добрый очень! Хоть и не с «обычных», да мне то, что? У меня семья тоже такая! Забыла с ним за все. И за Кирсана того... Как закончили мы учебу, так я замуж за него пошла. Степка родился. Мужа на работу в деревню определили, да участок дали. Тут в Павловке! Ну, мы и переехали. Ладилось все у нас. Дом построили! Аленушкой забеременела. Только мама умерла тогда. Болезнь эта... А следом и отец. Только не от болезни! Он водителем работал. А как мама умерла, переживал сильно! Сердце в пути прихватило, и он на встречную сторону-то и выехал... А там другой грузовик. И все! Схоронили мы и отца. У мужа родители давно умерли. Ну как, — мама умерла. Еще в институт как поступал. А отца он и не знал своего. И не видел его ни разу! Вот так... Ну и жили с мужем. Аленушка родилась. Подросла. А тут этот Кирсан и объявился! Из тюрьмы его выпустили. Отсидел свой срок, в деревню приперся, и меня тут увидел! Клинья подбивать начал. И все равно ему, что муж, что дети... Пыталась сама сначала его осадить, да без толку! Пришлось мужу сказать. Тогда он его и отвадил. И дружков его, что с города с ним приперлись! Они вместе сидели. По разным делам, да все равно — бандиты все! Освободились они считай почти в один день. В городе они еще что-то совершили, да бежали сюда. А тут — я! Муж их всех тогда и угомонил. Муж-то мой, из «особенных», да куда людям-то, до его силушки! Морды им начистил, да хорошенько, чтобы навсегда запомнили, да не повадно было! Спокойно мы тогда зажили. Несколько лет так. А потом началось! Семья одна с города приехала, да рассказали они про страсти, что в городе! Что чудище в небе огромное повисло, да другие твари по городу промышляют, да людей едят! Они и убежали оттуда. Да к нам приехали, чтобы убежище сыскать! С оружием они приехали. Всем желающим раздавали! Кирсан и взял. Да понял он видать, что уже не будет ни власти, ни милиции с города не приедет. Тогда и власть себе в деревне забрал! Банду враз сколотил под себя, а всех, кто был против — порешил! И мужа моего... Не забыл сволочь обиды старые! И банда та откуда взялась… А может банда-та и была уже, только сидели тихо, не высовывались... Кто знает! Кирсан тогда еще припасы у всех себе выгреб, да за выполнение поручений — ими же людей и поощрял! Да еще докладывать друг на друга — всех научил. «Сдал соседа, что против его говорил чего, да ругал — получи пайку». А того, кто говорил — в расход! Такие правила у него были... Да все, что было дальше — Вы от Степана-то и знаете!
— А ты? — смотрю, Серафима за себя не договаривает.
— А я... Он мне про детей моих ничего не сказал, что в лес их отвели... Говорил — буду покладистой, увижу их! Вот так. — сильно заплакала Серафима. Обнял ее. Просто взял, да и обнял! К себе прижал молча и сижу. А она плачет... Жалко ее. Вот такие люди бывают! Плакала она, глаза терла от слез, потом набралась видать смелости: — Меня силой он с собой жить заставил... Запер меня, да бил! Руками, ногами, всяко... Бил! А чтоб не бил, — ноги раздвигала!
— Да как тут осуждать... — Ничо я ей не могу сказать. А у самого злоба растет. Да черным огнем расцветает все. Таким, как и в детстве моем было, и утром, как с Викторовичем тем «поручкался». Кулаки сами сжиматься начали. До хруста сжались. Что за люди?! Казалось, — вот она беда пришла, ну станьте вы дружнее, да помогайте вы друг другу! Всем же хана придет... Дык, — хер! Скоты поганые. Еще Библией прикрываются! Тьфу...
Степка к нам прибежал. Запыхался. Глаза напуганные. — Там это... волк!
— Чего «волк»?
— Волк в лесу рычит! Будто драка там!
Прислушался я. Ничо не слышно. — Где?!
— Там! — на речку Степан показывает. Только левее от меня. — Точно говорю! Рычит и визг там! У меня же уши! Слышу я!
— Ох епть! — Точно! У Степана-то ухи, как у кота. Все ему лучше слыхать, чем нам! Побежал! К машине побежал, да кувалдометр свой прихватил. Думал еще ружье взять, да прикинул, что мне его моими пальцами перезаряжать, дык та еще пытка! Они и так... Палец едва в скобу помещается! Побежал. Оставил ружжо Серафиме. Приказал, чтобы в машину залезли и нос не казали, а сам ходу! Выше по течению, в сторону Морши. Уже и сам рык слышу волчка-то! Да тут река изгиб делает, в сторону от тракта уходит. А там — спуск небольшой, да полянка. А выше — скала! Пещера там. Вижу: волк с гадиной сцепился! А вторая, у пещеры суетится чего-то! Ну я ее и принял на кувалду. Она только морду ко мне подняла — Хлоп! Кубарем покатилась. Вторую уже волк осилил. А за скалой еще одна! Третья! Ко мне прыгнула, да когти расставила! Отмахнул ей в ухо, ну или чо у нее тама — Шлеп! Покатилась она следом за той, что пришиб. Волчок уже коло меня, прибег. Смотрю, а у пещеры два хера валяются. Тех, что с лапками! Пополам разорванные. Волчок видать постарался! А рядом... Ох... Волчица лежит. Такая-же здоровенная, как и мой волк. Мертвая лежит. На боку — рана глубокая. И щенки возле... Двое. Тоже рваные. Да маленькие еще! Едва видать сиську мамкину бросили... Волк стал рядом, смотрит на них и выть! Да так протяжно, жалостливо... Елки, это что получается? Семья его тут! Сюда он со мной добирался. По пути нам было! Да не успели мы... Волк метаться стал, скулит, воет... Плачет! Лижет малышей, да волчицу обнюхивает и снова выть. Так мне жалко их стало! Была семья у волчка, да погубили гадины... Такое черное в душе моей поднялося-взбаламутилось! Так злоба меня накрыла! Пошвырял я тех гадин дохлых в реку, выбежал в лес, схватил березку, что росла рядом, вырвал ее с корнем, да давай орать, да вокруг все этой березкой крушить! — Суки! Давайте все сюда! Всех перемолочу! Хана вам твари! — орал, пока березку ту в щепки не размолотил. Тогда кулаками бил. Два дерева сломал. Нихто не пришел. Из гадин тех. Только другой пришел. Медведь пришел!
Выперся из кустов. Здоровенный такой! Гляжу, а рожа-то знакомая! Никак — Михал-Потапыч приперся. Тот самый, с которым за мед дралися. Точно он! Бурый такой, да подпалины рыжие на щеках. У него еще на груди пятно такое светлое — треугольником! Только вымахал сильно с тех пор. Больше стал, да мордатее. Грудина широкая, лапы мощные. Красавец такой! Ближе подошел он ко мне. Сел, смотрит. И я на него смотрю. И чо дальше? Только чувствую, не осилю его сейчас. Уж шибко здоровый он стал! Да и я уже успокоился. Злость свою всю выплеснул.
Посидел медведь. Посмотрел на меня. Еще ближе подошел, понюхал воздух. Шумно носом шмыгает. Признал! Стал на задние лапы, заревел! Смотрю, а у него бочина вся в крови. Да полосы на ней от когтей оставленные. Да знаю я уже, чии то когти... Гадин! Стало быть, и до него добралися твари окаянные... Худо и ему приходится. Жалко его. А я думаю, это как же надо было охренеть, чтобы и на такого зверюгу кинуться?! Совсем гадины дурные эти. Или толпой кидались? Скорее всего! А он отбился. Молодец! — Молодец, что живой! — кричу. Постоял медведь, фыркнул мне на прощание и в кусты пошел восвояси. Ну, значит свиделись. А у самого на душе и радостно от того, что «соперника» старого повидал, дык и грустно! Грустно, что гадины и тут промышляют, да житья от них никому нет!
Вернулся я к пещере. Волчок там. Сидит — плачет. И Степан уже коло него! Обнял волка и по голове гладит. Жалеет! И Серафима уже тут. С ружьем! Стоит да на щенков смотрит. Да на херы, те разорванные волком. Ну чо... Не стал я на них ругаться, что ослушались меня. Оно видать на помощь нам прибегли! Чо уж тут ругаться... Взял, да и яму рыть начал. Руками рыл. Выкопал! Большую, ровненькую! Да сперва, волчицу туда положил. Аккуратненько положил! Только вот смотрю, да понять не могу! Волчица-то мертвая, да израненная, однако ни крови, ни окоченения нету… И она будто такой, едва заметной пленкой покрытая. И не пленка даже, а такое… словно слюна застывшая. Посмотрел, почесал макушку. Ничо не понятно! И положил ее. Следом и щенков. Они тожить такие — будто помазанные чем-то. Волчок увидел, как щенят его хороним, подвывать начал, к яме рваться, да Степан его придержал. Серафима мне подмогла и второго принесла щеночка, волчонка. Тоже рядышком с мамкой положили. Да загребли землицей. Я туда еще валун плоский притащил и сверху накрыл. Чтобы гадость какая, не раскопала, да не тронула! Вот так. — Ну, — говорю. — брат мой серый! — волку-то. — Ты уж прости меня! Не успели мы... Знал бы, дык, поторопились...
Ничо, подошел ко мне волк. Ткнулся носом в ладонь. Погладил я его. Посидели мы еще возле могилки. Красивое место! Поляна внизу под скалой, травка зеленая, реченька водичку несет, деревца вокруг, да на ветерке кронами покачивают. Укромно, тихо. А я вот думаю. Есть у меня мысль-то! Обратился я к волку: — Это... Тут такое дело! Собираться нам надо. Ты уже дома... А нам — тоже домой надо. Предложение у меня к тебе имеется! Хочешь, тут оставайся, а хочешь — с нами давай! Только я тебе сразу говорю, что будет там, я не знаю! Может и твари там, и смерть правит! А мож и не случилось ничего. Дык, все равно — Люди там! И не все рады «вашему брату»... Да и таким, как мы со Степаном — тоже! Ну, мы-то ладно... А — ты? Волк... Боятся люди таких. А кого они боятся, — дык ненавидят сильно... Такие «люди» они. Я, тебя-то, в обиду не дам, зуб даю! Вот только не всегда я рядом буду... Такое дело. В общем, сам решай! Только знай, рад буду, что со мной поедешь! Друг ты мне. Вот так!
Постоял волк, посмотрел на могилку, где родные его... Глянул на Серафиму, да на Степана. Закивали те. Тоже хотят, чтобы с нами поехал! Да к машине и пошел. Решил стало быть. Ну и мы за ним следом потихонечку потопали. Морша впереди!
Глава 8. В шаге от смерти!
На окраине старой деревни, в тени раскидистых тополей, таилась заброшенная проселочная дорога. Испещренная трещинами и поросшая высокой травой, она напоминала старую тропу, забытую людьми. Некогда по ней сновали крестьянские телеги, а впоследствии — автолавки, привозящие товары жителям окрестных деревень. Но с наступлением новых времен и распадом некогда великой страны, угасла жизнь и на этой старой дороге.