Недобрый час

Маркес Габриэль Гарсиа

– Можно верить тому, что говорят люди? – спросила она.

– Они много чего говорят.

– Я о вдове Монтьель, – объяснила Нора Хакоб. – Говорят, что она сошла с ума.

– По-моему, она сошла с ума давным-давно, – сказал сеньор Бенхамин. И с каким-то разочарованием в голосе добавил: – Да, это правда – сегодня утром она пыталась броситься с балкона.

На обоих концах стола, который был весь виден с улицы, стояло по прибору.

– Наказанье господне, – сказала Нора Хакоб и хлопнула в ладоши, чтобы подавали обед. Вентилятор она принесла

с собой в столовую.

– У нее в доме с утра полно людей, – продолжал сеньор Бенхамин.

– Удобный случай посмотреть, как там, внутри, – отозвалась Нора Хакоб.

Чернокожая девочка с россыпью красных бантиков в волосах подала дымящийся суп. Столовую наполнил запах вареной курицы, и духота стала невыносимой. Сеньор Бенхамин заправил за воротник салфетку, сказал: «Приятного аппетита» – и попытался поднести горячую ложку ко рту.

– Не дури, подуй, – нетерпеливо сказала она. – И пиджак сними. С твоей боязнью закрытых окон мы помрем от жары.

– Нет уж, пусть остаются открытыми – тогда каждое мое движение будет видно с улицы, и мы не дадим пищи слухам.

В ослепительной улыбке, словно с рекламы искусственных зубов, она показала сургучного цвета десны.

– Не будь смешным! По мне, так пусть болтают что хотят.

Продолжая говорить, Нора Хакоб принялась наконец за суп.

– Вот если бы болтали про Монику, тогда бы я беспокоилась, – закончила она, имея в виду свою пятнадцатилетнюю дочь, ни разу, с тех пор как она уехала в пансион, не приезжавшую домой на каникулы. – А обо мне не могут сказать больше того, что и так уже все знают.

Сеньор Бенхамин не обратил к ней на этот раз обычного своего неодобрительного взгляда. Разделенные двумя метрами стола – самым коротким расстоянием, какое он себе позволял, особенно на глазах у людей – они молча продолжали есть суп. Двадцать лет назад, когда она еще училась в пансионе, он писал ей длинные и соответствующие всем требованиям приличий письма, на которые она ему отвечала страстными записками. Как-то на каникулах, во время прогулки по полям, Нестор Хакоб, совершенно пьяный, подтащил ее за волосы к изгороди и категорически заявил: «Если ты не выйдешь за меня замуж, я тебя пристрелю». К концу каникул они обвенчались, а десятью годами позднее разошлись.

Так или иначе, – сказал сеньор Бенхамин, – не следует будоражить закрытыми дверьми людское воображение.

После кофе он встал.

– Я пошел, а то Мина, наверно, беспокоится.

И уже в дверях, надевая шляпу, воскликнул:

– Не дом, а печка!

– Я же говорила тебе, – отозвалась Нора Хакоб.

Она проводила его взглядом до последнего окна, где он, словно благословляя ее, поднял в знак прощания руку. Тогда она отнесла вентилятор в спальню, закрыла дверь и разделась догола. Потом, как она делала каждый день после обеда, прошла в ванную комнату тут же за стенкой и, погруженная в свои мысли, села на унитаз.

Четыре раза в день видела она, как Нестор Хакоб проходит мимо ее дома. Все знали, что он живет с другой женщиной, что та родила ему четырех детей и что его считают безупречным отцом. Несколько раз за последние годы он проходил перед окнами ее дома с детьми, но ни разу с той женщиной. Она видела, как он худеет, становится бледным и старым и превращается в незнакомца, и теперь ей казалось невероятным, что когда-то она была с ним близка. Временами, коротая в одиночестве после обеденные часы, Нора снова начинала с невыносимой остротой желать его – не такого, каким он проходил теперь мимо ее окон, а такого, каким он был перед рождением Моники, когда его быстрая и скучная любовь стала для нее переносимой.

Судья Аркадио спал до самого полудня и узнал о приказе только в суде. Секретарь, однако, не находил себе места уже с восьми утра, когда алькальд велел ему подготовить текст приказа.

– Во всяком случае, – задумчиво сказал судья Аркадио, узнав подробности, – сформулировано слишком резко. Никакой необходимости в этом не было.

– Текст такой же, как всегда – обычный.

– Верно, – признал судья, – но времена изменились, и соответственно должны измениться формулировки. Люди, наверно, перепугались.

Однако, как он убедился позже в бильярдной за игрой в карты, господствовал не страх, скорее преобладало чувство торжества оттого, что подтвердилась тайная мысль всех: времена не изменились.

Выходя из бильярдной, судья Аркадио не сумел избежать встречи с алькальдом.

– Те, кто пишет листки, ничего не добились, – сказал судья. – Все равно люди довольны жизнью.

Алькальд взял его за локоть.

– Ничего против людей и не делается, – сказал он. – Обычная мера в таких случаях.

Эти разговоры на ходу приводили судью Аркадио в отчаянье. Алькальд шагал быстро, словно шел куда-то по срочному делу, и, только поколесив по городку, вспоминал, что спешить ему некуда.

– Надолго это не затянется, – продолжал он. – Не позднее воскресенья писатель будет у нас за решеткой. Не знаю почему, но мне кажется, что это женщина.

Судья Аркадио был другого мнения. Несмотря на пренебрежение, с каким он выслушивал информацию своего секретаря, судья пришел к заключению общего порядка: листки не может писать один человек. Непохоже было, чтобы их вывешивали по какому-то продуманному плану. А некоторые из наклеенных в последние дни представляли собой новую разновидность – рисунки.

– Возможно, что это не один мужчина и не одна женщина, – закончил судья Аркадио. – Возможно, это разные мужчины и разные женщины, и они действуют независимо друг от друга.

– Не усложняйте мне все, судья, – сказал алькальд. – Вы же знаете, что даже если приложили руку многие, виноват всегда один.

– Да, лейтенант, так говорил Аристотель, – подтвердил судья и убежденно добавил: – Во всяком случае, эта мера кажется мне несколько непродуманной. Те, кто наклеивает листки, просто подождут, пока отменят комендантский час.