Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
— Иди к папе.
Усач похлопал себя по коленке, и юноша послушно переместился на нее. Среди сидевших за длинным столом людей я увидел Бруно, с которым познакомился здесь, в клубе, и уже несколько раз по-приятельски беседовал; он тоже заметил меня и помахал рукой, предлагая присоединиться к его компании.
Я спросил у него, что тут нынче празднуют.
— О, вы не знаете? Двадцать пятую годовщину «Научного гуманитарного комитета». Доктора Хиршфельда, — он указал на усатого почетного гостя, — сейчас по всей стране чествуют. В последние дни он в городе нарасхват.
Я сокрушенно исповедался в полном неведении касательно комитета и его трудов, напомнив Бруно, что в Берлине бываю редко.
— И все же знать о нас стоит. Мы боремся за отмену сто семьдесят пятой статьи [69] .
Я вежливо поинтересовался, что это за статья.
— О Боже, — сказал он. — Вы и вправду не здешний. Доктор Хиршфельд — великий борец за права человека. Нашу петицию подписали очень известные люди. Томас Манн, Герман Гессе, Андре Жид, Альберт Эйнштейн. Ветер истории дует в наши паруса, мы можем гордиться, что Германия оказалась — в том, что касается сексуальной свободы человека, — самой передовой из всех стран. Нас ожидает самое что ни на есть светлое будущее!
69
Статья уголовного кодекса Пруссии, запрещавшая гомосексуальные отношения между мужчинами (женщины — пожалуйста, они в этой статье просто не упоминаются).
На другом конце стола заговорил, витиевато и пылко, сам Хиршфельд — и говорил довольно долго. Я не могу воспроизвести здесь все им сказанное, но помню, что закончил он, с решительностью генерала заявив своим хрипловатым, приятным баритоном: «Мы — граждане не страны, но мира, непобедимая армия любовников, о которой писал Платон [70] . Какое прекрасное завтра ожидает нас, mein Kinder [71] . Ничто — ничто! — не сможет встать между нами и предначертанной нам судьбой!»
70
В диалоге «Пир».
71
Дети мои (нем.).
Я волей-неволей сопоставлял его слова со вчерашним меланхолическим прогнозом моего отца, касавшимся дальнейшей судьбы нашей эмиграции. И погадал, известен ли отцу доктор Хиршфельд. Надо будет, сказал я себе, при первой же возможности спросить его об этом. И может быть, мой вопрос предоставит нам шанс поговорить о тех сторонах моей жизни, на которые отец, похоже, решил махнуть рукой.
Подобно тому, как спор о политике в доме Набоковых сменился шутливой игрой, веселье, царившее в клубе «Адонис», стало по окончании речи доктора всеобщим. Маленький оркестрик принялся с пыхтением и хрипом прокладывать себе путь через польку. Неужели немцы так до сих пор ничего и не слышали о джазе? Начались танцы. Я завел разговор с кудрявым портным; он с гордостью рассказал мне о своей специальности — переделке военных мундиров в вечерние костюмы. Когда он принялся поносить наводнивших город русских, сбивающих честные немецкие цены, я ощутил облегчение от того, что способен сходить за англичанина. Не обладай он столь привлекательно вздернутым носом, я бы, наверное, встал и ушел. Однако нос мне нравился, как и отчасти юмористическое выражение голубых глаз портного, и я решил поцеловать этого молодого человека, прежде чем мне придется уйти домой.
Он пожелал познакомить меня со своим побывавшим в Англии приятелем. Пришлось мне сидеть, потея, за липким от пролитого пива столиком и слушать нелепую историю, в которой фигурировали королева Виктория, принц Альберт и египетская мумия. Портной — по-моему, его звали Максимилианом — с большим удовольствием тискал здоровенной лапой мое бедро. В общем было довольно весело, несмотря даже на то, что мне не нравился запах пива, сигарный дым и именуемое «полькой» музыкальное слабоумие. Я наблюдал за тем, как доктор Хиршфельд церемонно расхаживает по залу, время от времени останавливаясь, чтобы принять поздравления доброжелателей.
— Тетушка Магнезия в своей стихии, — с манерной медлительностью сообщил, взглянув в его сторону, знаток Англии.
— Ой, ну зачем же так грубо, — сказал Максимилиан. И, повернувшись ко мне, пояснил: — Не все признают важность деятельности профессора. Некоторые мелочные люди просто-напросто завидуют ему.
— С чего бы это я стал завидовать превозносящему себя самого старому пассивному педерасту, который злоупотребляет привилегиями врача для того, чтобы затаскивать в свою постель безмозглых молодых бандитов? Стыд и срам.
— Боже мой, какими мы стали, возвратившись из Лондона, высоконравственными. Неужели тамошние туманы настолько густы, что в них можно потерять половой инстинкт?
Я понял, что эти двое могут долго еще упражняться в остроумии. И, потеряв терпение, спросил, не согласится ли Максимилиан переговорить со мной с глазу на глаз?
Максимилиан смерил своего приятеля высокомерным взглядом, мы вышли из клуба, я завел его в ближайший проулок и поцеловал. Он был не более чем шуткой, этот поцелуй, безвредной проказой из тех, каким я не без усердия предавался с тех пор, как десять дней назад приехал в город. В отличие от Лондона, полного не только невинного веселья, но и кое-чего еще, Берлин манил человека, подобного мне, простотой шаловливых объятий.
Поначалу проявленная мной предприимчивость вроде бы испугала моего нового знакомца, но затем понравилась ему, и он ответил на мой поцелуй.
Случившееся вслед за этим описать трудно. Я еще смаковал вкус его губ, наслаждался твердостью его языка, его вцепившимися в мои ягодицы портновскими лапами, как вдруг на меня навалилась скорбь столь глубокая, что я и сейчас содрогаюсь, вспоминая о ней. Она пробыла со мною лишь краткий миг, но успела отнять у меня все удовольствие, какое я получал от поцелуя моего приятно покладистого курносого берлинца. Его, надо полагать, удивило внезапное прекращение моих посягательств, он даже позволил себе пробормотать: «Эй, в чем дело?» — когда я разорвал наши объятия и оттолкнул его.
Я ответил, что совсем забыл: у меня назначена чрезвычайно важная встреча, — а теперь вспомнил. Со страшноватой определенностью я понимал только одно: мне необходимо как можно скорее попасть домой.
— Ну замечательно, — с обидой произнес портной. — Довел человека черт знает до чего и бросил. Не зря мой друг уверяет, что англичане даже не слышали о хороших манерах.
— Я русский, — поправил я портного и торопливо пошел прочь.
На Ноллендорфплац я несколько минут прождал трамвая, но ни один не приехал, а волнение мое не улегалось, и я пошел пешком.
Где-то на Гогенцоллерндам я подошел к остановке, как раз когда к ней подъехал трамвай — пустой, способный довезти меня почти до нашего дома. Я благодарно забрался в вагон. Кондуктор в драных серых перчатках покачивался, как пьяный, направляясь ко мне по проходу.
Ходьба отчасти успокоила меня. Теперь странное чувство, сказавшее: «немедленно домой», стало казаться мне нелепым, и я погрузился в размышления о том, как буду отчитывать Ольгу за ее вчерашние на редкость несдержанные слова. Говорить такое значит накликивать беду и уж кому это знать, как не ей. От Ольги мысли мои перетекли к немецкому портному, с которым я повел себя безобразно и который сейчас, разумеется, вовсю порочил меня перед друзьями по клубу «Адонис», а то и перед самим доктором Хиршфельдом, — не забыть бы расспросить о нем отца…