Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
В марте Ольга опрометчиво обручилась с не имевшим ни гроша за душой князем Сергеем Сергеевичем Шаховским, сумасшедшим, но безвредным молодым человеком — идеальной парой для моей столь же сумасшедшей, но безвредной сестры. А в апреле мама, разгневанная легкими приговорами, которые вынесли убийцам отца, начала поговаривать о переезде семьи в Прагу, где чешское правительство выплачивало эмигрантам пенсию.
И когда месяц спустя я получил из Парижа предложение поступить в штат милюковских «Последних новостей», то решил, что для меня настало время сказать Берлину auf Wiedersehn [77] и начать самостоятельную жизнь.
77
Прощай (нем.).
26
Полночь.
Я прошу сонного бармена дать мне шампанского и, пока тот наполняет бокал, разглядываю висящую над баром картину — загадочный, уставившийся на меня глаз, окруженный пестрой мешаниной граффити. Вверху неровными буквами выведено: «Мышьяковый глаз».
78
«Бык на крыше» (фр.).
— Пикабиа, — сообщает мне бармен.
— «Мышьяковый глаз»?
— Это «Дада». Они говорят, что мышьяк от сифилиса помогает. — Бармен пожимает плечами. — Да вы спросите у самого Пикабиа, он где-то тут коктейли пьет с Тристаном Тцара.
Я сказал бармену, что это было бы, пожалуй, нахальством, и он улыбнулся.
— Вы, стало быть, не американец? Американцы обожают сами представляться знаменитостям, с которыми они не знакомы.
— Англичанин, — ответил я, — но, вообще-то говоря, пришел сюда, чтобы представиться мсье Кокто.
Бармен махнул рукой в сторону музыкантов. Кокто, похожий на тщедушного морского конька, извлеченного из аквариума и посаженного на рояльный табурет, ласкал длинными, костлявыми пальцами клавиши пианино. Поддернутые манжеты, тонкие запястья, закрытые глаза, откинутая в притворном экстазе назад голова. Светлая пудра на лице и темная помада на губах.
Внезапно он оставил инструмент, сразу же смененный за ним простоватого обличья маленькой женщиной в еще даже более простом платье, заигравшей сумасшедшую компиляцию из танго, вальсов и регтаймов.
Кокто быстро прошелся по переполненному бару, остановившись у столика, за которым сидели Пикабиа и Тцара. А поговорив с ними, присел рядом со мной у стойки и сказал:
— Вы замечали, насколько джаз превосходит алкоголь? Неизмеримо. Спиртное одурманивает мозг, между тем как джаз пьянит душу. Мое музыкальное дарование — ничто в сравнении с дарованием мадам Мейер, — он повел рукой в сторону ошеломляюще изобретательной пианистки, — однако джаз так же важен для меня, как рисование. В сущности, они почти неотличимы друг от друга, но с одним важным исключением: играя джаз, ты становишься самим богом звуков. Потому я его и обожаю. — И он с взволновавшей меня фамильярностью взял меня за руку. — А вы? Вы тоже музыкальны?
Я ответил, что мой музыкальный опыт ограничен пределами классики.
— Вы, сколько я могу судить, британец.
Чтобы избавить его от этого лестного заблуждения, я представился.
Кокто окинул меня внимательным взглядом:
— Однако одеты вы `a l’anglaise, нет?
— От старых кембриджских привычек так просто не отделаешься, — согласился я. Мне не хотелось говорить ему о том, с какой суровостью нынешняя моя скудость средств ограничивает объем моего гардероба.
Склонившись ко мне, он промурлыкал:
— Вы здесь один? Могу я похитить вас на недолгое время?
Я ответил, заикаясь, что не желал бы ничего лучшего.
Мою попытку заплатить бармену Кокто отверг.
— Прошу вас, — сказал он. — Если меня больше не воспринимают всерьез как поэта, поскольку я, по словам моих злопыхателей, нашел свое призвание в роли управляющего ночным клубом [79] ,
79
Основанный в 1922-м Луи Мойзесом клуб «Бык на крыше» назван так в честь одноименного фарсового балета Дариюса Мийо. На открытии клуба пианист и композитор Жан Вейнер играл Гершвина, а сам Мийо и Кокто аккомпанировали ему на барабанах. Мойзес оставался владельцем клуба во всяком случае до вторжения Германии во Францию. Кокто был его завсегдатаем, но никак не управляющим. Видимо, автора сбила с толку следующая история: «…дадаисты собирались в баскском кафе в Проезде Оперы. Кокто с компанией выбрали кафе “Ле Гайя’,’ где подавали испанские вина. Здесь играли джаз. Хозяин пожаловался Кокто, что хочет выгнать пианиста, чтобы сохранить клиентов. В ответ Кокто посоветовал оставить в покое пианиста и выгнать глупых клиентов. Дадаисты язвили, что Кокто нашел наконец свое призвание в качестве управляющего ночным клубом». Кафе, а вернее, бар «Ле Гайя» принадлежало все тому же Луи Мойзесу и в 1922-м сменило местоположение, обратившись в «Le Boeuf sur le Toit».
Разумеется, — продолжал он, когда мы вышли на свежий, приятный воздух поздней весны, — я решился на эту маленькую авантюру прежде всего из боязни, что ко мне станут относиться уж слишком серьезно. Запомните: когда вас начинают воспринимать всерьез — это начало смерти. Однако теперь мне такая опасность не грозит совершенно! — И он улыбнулся совсем как дитя, даром что был лет на двадцать старше меня.
Мы пересекли площадь Согласия, и Кокто, словно намереваясь совершить обещанное им похищение, подтолкнул меня к лиственным теням сада Тюильри, пробормотав:
— Парк посреди города — это то же, что кусочек чистого сна посреди хаоса сновидений, вы не находите?
Мы шли по гравийным дорожкам с установленными на них через равные промежутки фонарями. В прогале одной каштановой аллеи показалась Эйфелева башня, сиявшая, точно маяк, на дальнем берегу Сены.
— О! — воскликнул Кокто. — Боюсь, лучшее свое время бедняжка пережила. Когда-то она была Королевой Машин, Нотр-Дам Левого берега. Ныне же стала не чем иным, как портящим линию горизонта артефактом эпохи модерна. Ее следовало бы, не медля, отправить на покой. Вообразите, что мы заменили ее бесконечной колонной Бранкузи! Как долго помнили бы нас потомки!
Он стиснул мою руку, остановив меня, и остановился сам.
— Я обязан спросить вас. Случалось ли вам приносить жертвы на алтарь Ужасного Бога? Я почти не знаю вас, дитя мое, но верю, что это более чем возможно.
— Ужасного Бога… — неуверенно повторил я.
Он рассмеялся.
— Как правило, с молодыми мужчинами, которые обращаются ко мне, все совершенно ясно. Некоторые присылают свои фотографии. Порой даже снимаясь специально для этого голыми! Представляете? Ваша прямота и честность нравится мне куда больше. Ибо вы совершили паломничество! Как много вкуса явлено в этом! Впрочем, все русские, каких я знал, а я знал их немало, выказывали исключительное — могу я назвать его восточным? — чувство декорума. Даже дурачок Нижинский был ослепительным Божьим дурачком. И кстати, о русских. Завтра в «Гетэ-Лирик» премьера последнего из сотворенных Стравинским чудес [80] , а на следующий вечер состоится прием, устроенный по этому случаю моими американскими друзьями Мерфи. Вы должны удостоить нас вашим присутствием. Я пока не знаю, каков ваш главный талант, но, надеюсь, смогу очень скоро выяснить это. Вы пишете? Занимаетесь живописью? Или сочиняете возвышенную музыку? Расскажите мне о вашей жизни. Прошу вас.
80
Неточность автора. Премьера «Свадебки» Стравинского состоялась 13 июня 1923 года, стало быть, описанное в этой главе должно происходить не в «конце мая», а 12 июня. Разве что Сергей в своем рассказе сохраняет верность «старому стилю».