Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
— А миссис Мерфи?
— Моя дорогая миссис Мерфи. Да вы просто взгляните на нее, топ petit, и все. Взгляните на эти глаза, синие, как безоблачное небо прерий, на волосы цвета пшеничного поля под летним солнцем. Нет, мой дорогой. Миссис Мерфи безупречна. Собственно, окинув этот зал взглядом, я вполне мог бы прийти к выводу, что из всех нас полностью безупречна одна только миссис Сара Мерфи. Ну, может быть, миссис Портер… — Он склонился над столом, чтобы взглянуть на мою соседку. — Могу ли я с уверенностью сказать, миссис Портер, что и вы безупречны тоже?
— Можете, — ответила она. — Правда, я не понимаю, о чем вы говорите.
— Ну разумеется. Как и я. Это мой строгий принцип — я никогда ни малейшего
Мадам Мейер завершила свою импровизацию резким аккордом, и последние слова Кокто прозвучали во внезапно наступившей тишине.
— О Боже, — пробормотал он. — Я что-то не так сказал?
Однако общее внимание было приковано не к нему, а к мадам Серт и Сержу Лифарю. Словно по некоему сигналу, они встали и подошли к пианино; Лифарь, ко всеобщему изумлению, взобрался на крышку инструмента. Очень долгий миг эти двое оставались неподвижными: Лифарь полулежал, дремотно закрыв глаза; Мизиа сидела — настороженная, собранная, готовая к действию. Затем Лифарь откинул голову назад, коснулся большим пальцем губ, словно сделав глоток какого-то изысканного, незримого эликсира, и Мизиа заиграла томную мелодию, свивавшуюся в знойные гармонии, из которых Дебюсси столь незабываемым образом выстраивает «L’Apr`es-midi d’un Faune» [88] . Присев на корточки, Лифарь медленными, текучими движениями снял пиджак, крадучись соскользнул с пианино и размотал укрывавший шею Мизии длинный шарф цвета слоновой кости. Когда руки Лифаря коснулись ее, аккорды стали постепенно стихать. И в примолкшем зале начался танец — волнообразное, глубоко мистическое соединение Лифаря с осчастливленным им шарфом. Чарующее, шокирующее, прекрасное.
88
«Послеполуденный отдых фавна» (фр.) — называвшаяся так эклога Стефана Малларме стала основой симфонической поэмы Клода Дебюсси «Прелюдия к Послеполуденному отдыху фавна», на музыку которой Вацлав Нижинский поставил одноактный балет, о котором здесь идет речь.
Аплодисменты сопроводил прозвучавший рядом со мной чарующий смешок.
— А он наглец, — заметил, аплодируя вместе со всеми, Кокто. — Фавн мертв — во всяком случае, упрятан в швейцарский приют, — да здравствует Фавн. Хотелось бы знать, как долго надеется продержаться наша последняя инженю. Знаете, что сказал Стравинский, когда Нижинский впервые станцевал своего похотливого фавна? «Ну конечно, Вацлав может предаваться любви только с шарфом нимфы. Ничего другого Дягилев не допустил бы».
Серт и Лифарь вернулись на свои места за первым столом, и Дягилев, уязвленный, всемогущий, неистощимый, встал и поднял перед собой бокал, чтобы произнести тост — старомодный русский тост, — за прелестную и блестящую княгиню де Полиньяк, дорогую Tante Винни; за наших утонченных друзей Джеральда и Сару Мерфи; но прежде всего (он говорил взволнованно, запинаясь на одних словах, пропуская другие), прежде всего (голос его возвысился чуть ли не до истерического фальцета), прежде всего за notre cher ma^itre.
— Я всем моим сердцем любил «Жар-птицу», любил «Петрушку», любил «Весну священную», но никогда не любил их так, как люблю теперь «Свадебку», такую… Как это сказать? Как объяснить не русскому человеку, какая… — казалось, он тщетно пытается подыскать слово, — какая… — он повел перед собою рукой — так, точно на раскрытой ладони его лежала горстка родной тучной земли, — какая она русская.
Я изумился, увидев, что по его толстым щекам катятся слезы.
— Merci, — навзрыд закончил великий Дягилев. — Merci, merci, merci.
Стравинский
Наш официант принес еще шампанского. Снова зазвучало пианино, каскад импровизаций, перелетавших от вальса к фокстроту, от него к полонезу и снова к вальсу. Мадам Мейер пребывала в отличной форме, и вскоре гости начали танцевать.
Кокто возобновил обход иллюминаторов, провозглашая громко и монотонно:
— Мы тонем, мои дорогие попутчики. Радуйтесь, мы все еще тонем. Да будем мы так и тонуть до бесконечности.
За угловым столом, в нестойком свете свечей, Наталья Гончарова предсказывала желающим судьбу — по ладони.
— Терпеть не могу эти русские забавы, — пыхтел, расхаживая между столами, Дягилев. — Ей лишь бы шутки шутить, а ведь накликает она нам беду.
Воспоминания о бедственном берлинском сеансе еще преследовали меня, но в тот вечер я уступил натиску русской ностальгии и, когда пришел мой черед, тоже сел перед Гончаровой, и ее тонкие, украшенные драгоценными перстнями пальцы прошлись по моей ладони.
— Милый молодой человек из Петрограда, — начала она. — Что я вижу, то вижу ясно. Вы возьмете в жены принцессу восточного царства. Породите отважного сына и прекрасную дочь. Будете жить в замке, стоящем высоко в Гималаях, и обретете мудрость, будете любить сладкую музыку и умрете очень счастливым в возрасте ста сорока пяти лет! — Тут ее голос упал до шепота. — Пока же берегитесь ходящего здесь гоголем адмирала! Для таких, как вы, о мой юный мечтатель, он — homme fatal [89] . Вам лучше подыскать себе другую компанию.
89
Роковой мужчина (фр.).
Я улыбнулся, медленно отнял у нее мою ладонь, хотя Гончарова, похоже, не прочь была ее задержать.
— Думаю, я смогу за себя постоять, — сказал я.
— Милый молодой человек из Петрограда, — с так и не покинувшей ее лица улыбкой сказала она, — надеюсь, что это так. В одном он прав. Река кишит змеями.
Шум, поднявшийся на другом конце зала, положил конец нашему с ней пугающе интимному разговору. Убрав с главного стола посуду, Кохно и Ансерме залезли на него, чтобы снять прикрепленный к потолку лавровый венок. От выпитого шампанского обоих пошатывало, однако им все же удалось спрыгнуть со стола, держа между собой свою добычу. Стравинский снял туфли (явив нашим взорам носки с дырками на желтоватых пятках), разбежался с другого конца комнаты и, исполнив нескладное жете, проскочил сквозь венок и комично врезался в стену. Последовала всеобщая овация.
Это вдохновенное деяние послужило сигналом об окончании приема. Вскоре все уже прощались друг с другом. Один из американцев пустил по рукам меню и попросил каждого из нас расписаться на нем.
— Я хочу навсегда, навсегда сохранить память об этом приеме, — заявил он. — И хочу, чтобы все друзья, какие есть у меня дома, узнали о нем. Честное слово, это был прекраснейший из вечеров моей жизни!
28
Я не испытывал большого желания идти на свадьбу моей племянницы — предпочел бы остаться за столом, пока не иссякли крупицы песка, неотвратимо просачивающиеся сквозь шейку песочных часов, — но обязательства есть обязательства, а я как-никак шафер, пусть даже припасенного мной в подарок бренди больше не существует. Матерью невесты была моя кузина Оня, сестра Ники, вышедшая замуж за немецкого кадрового офицера и оставшаяся из верности мужу в Берлине. Сам он, как и все немецкие мужья, находится на фронте — охраняет Атлантический вал от угрозы вторжения, которого, как твердо верит Оня, никогда не случится.