Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
— Пойдем, — сказал Володя. — Тут есть неподалеку прелестный уголок.
Я последовал за ним, и вскоре мы вышли на уединенную полянку, с которой открывался, впрочем, вид на искристое озеро. Володя немедля начал раздеваться. Брат был и по склонности, и по привычкам своего рода натуристом. Жгучее летнее солнце уже сообщило его коже золотистый оттенок, который нисколько не портила поперечная полоса цвета слоновой кости, неизменно позволяющая узнать нудиста, не всегда изыскивающего возможность загорать голышом.
— Ну давай же, — сказал он. — Солнце освобождает нас от всех надуманных обязательств. Порадуйся ему! Пусть оно переведет тебя
Похоже, настроение у него было хорошее.
Я отклонил его предложение и просто опустился на пятнышко чистого песка. В юности мне пришлось пережить пару неприятных происшествий, и они научили меня, что в присутствии других мужчин мне лучше оставаться одетым, — я распространял эту предосторожность даже на моего брата. Уж не намеренно ли он провоцировал меня — или и вправду забыл о моих сложностях?
— Ты похож на старичка-пенсионера, — недовольно сказал Володя. — Сними, ради Бога, хоть пиджак и туфли. Неужели ты вообще не способен получать удовольствие?
Я ответил, что у меня свои удовольствия, спасибо, и ему хорошо о них известно. Думаю, эти слова и подтолкнули его к дальнейшему, однако я к тому времени уже устал от его нападок.
Володя закурил папиросу, второй мне не предложив, взглянул в небо, в бездонную синеву, где обозначился вдруг маленький биплан, и многозначительно выдохнул дым.
— Отец говорил со мной о тебе в его последнюю ночь на земле.
Я достал из кармана собственную пачку папирос и закурил тоже. Сказанное Володей было для меня новостью. Впрочем, со времени смерти отца мы с братом виделись редко.
— Перед тем как лечь спать, мы разговорились о «Борисе Годунове», и отец вспомнил сцену, в которой Царю привиделось в стекле часов лицо его убитого сына [73] и он в ужасе закричал, признавая свою вину, и стал просить у Бога пощады. Отец сказал, что эта сцена оперы всегда сильно действовала на него. А потом сбивчиво заговорил о твоих наклонностях. Уверен, они тяжким камнем лежали на его душе.
73
Ошибка либо автора, либо постановщика спектакля. Маятниковые часы были изобретены Гюйгенсом в 1657 году. Борис Годунов скончался в 1605-м.
Он повернулся ко мне:
— Я тебя не спрашивал, но мне все же любопытно. Где ты был в ту ночь?
— Если тебе так уж необходимо знать, я был в клубе «Адонис». О характере его легко догадаться по названию. Я не собираюсь просить прощения за мои, как ты их именуешь, наклонности, хоть и сожалею о том, что не был с тобой и мамой, когда Гессен позвонил, чтобы сообщить ужасную новость. Но должен тебе сказать — именно там, в «Адонисе», я узнал все. На меня словно пала Божья тень, а может быть, я учуял пролетавшую мимо душу отца. Я верю, что его призрак нанес мне последний визит. Зачем — не знаю. Но с другой стороны, что такое «Борис Годунов», как не рассказ об отцовской вине?
Ответ Володи был резким:
— Отцу не в чем было винить себя. Он никогда с тобой дурно не обращался! Скорее уж был чрезмерно мягок. Представь, как поступил бы в таких обстоятельствах наш дед.
Я спросил, не думает ли он, что отец, лишающий сына своей любви, обращается с ним дурно?
— И слушать ничего не желаю, — ответил Володя. — Ты невозможен. Хуже Ольги!
Несколько безмолвных
— Кстати, я получил письмо от Бобби де Калри, — начал Володя. — Он сообщает, что завел в Париже любовницу, — как будто это в чем-то его оправдывает. Бобби дал мне понять, что вы с ним… Ладно, я могу лишь надеяться, что ты получил от этого больше удовольствия, чем он. Бобби во всем признался мне под конец терма, и я заставил себя выслушать его признание — ради него, уж больно он был расстроен. Сказать мне, в сущности, нечего. Я не считаю твое поведение достойным, но это не мое дело. Впрочем, один вопрос у меня имеется. Почему именно бедный Бобби? Или люди твоего склада просто-напросто пользуются любым случаем, какой представляется им удобным?
Конечно, последние его слова ранили меня, как и предательство Бобби, которого я просил хранить произошедшее между нами в тайне, подробно объяснив ему, насколько это важно.
— А тебе не приходило в голову, что это он мог домогаться меня!
— Нет, честно говоря, не приходило. Бобби мил, слаб, жалок. Его так легко использовать в своих интересах.
— Последнее, я полагаю, известно тебе не понаслышке?
Думаю, теперь настал его черед удивиться.
— Виноват?
Я продолжил:
— Разве ты не использовал в своих интересах его увлечение тобой? Ты же прекрасно знаешь, что за ваши швейцарские каникулы заплатил он — и не столько деньгами, сколько чувством к тебе.
Володя сел.
— Как же глубоко въелась в тебя эта порча, Сережа. Но не сомневайся, мне жаль тебя. Как было жаль и отцу.
Я встал, стряхнул со штанов песок и сказал, что мне пора идти. Я был уже сыт этим бессмысленным разговором по горло.
— Как знаешь, — сказал Володя. — Теперь, когда отца с нами нет, жить каждому из нас будет намного труднее.
Идея сеанса принадлежала Светлане с Татьяной.
Той осенью напряжение, поселившееся в нашем доме, все нарастало. Мама проводила дни на диване, куря папиросу за папиросой и перелистывая альбом со старыми фотографиями. Бабушка выходила из своей комнаты редко. «Только мой сын и пытался поддерживать порядок в этом сумасшедшем доме, — кипятилась La Generalsha. — А теперь здесь бедлам, в котором правят умалишенные». Ольга все сильнее замыкалась в себе. У Кирилла не ладилось с учебой. Из всех нас только Елена оставалась по-прежнему милой и вела себя безупречно. Она даже вызывалась помогать нашей бестолковой Putzfrau [74] — поступок, достойный святой, но обеспечивший Елене презрение бабушки: «Так ты теперь горничной стать надумала? Кто же тебя, горничную, замуж-то возьмет? Ты разве не понимаешь, что из-за этого Ника и стал появляться у нас так редко?» (К большому удовольствию его матери, Ника начал ухаживать за княжной Наташей Шаховской.)
74
Уборщица (нем.).