Нефор
Шрифт:
Он взял её за плечи и внимательно вгляделся. Она не плакала, но крупные градины собирались на ресницах, грозя натрое разрезать лицо.
– Хорошо, – почти беззвучно произнёс Гарик, чувствуя, что в любой момент его глаза тоже захлестнёт солёная пелена влаги.
Катя смотрела на него пылающими влажной любовью глазами. Попытавшись улыбнуться, Гарик дал себе слово не оборачиваться и деревянной походкой, не чувствуя ног, зашагал к стадиону. Спину жгло и покалывало.
Всё, только что произошедшее, в долю секунды унеслось в иные миры. Недоступные, глубокие норы памяти, запаянные как консервные банки. Зелёные глаза, полные искренней и преданной любви, в которых замерли огромные и честные слёзы уже превратились в необратимое прошлое, далёкое как сердце Вселенной. Эта
Гарик оглянулся по сторонам и понял, что, машинально срезая путь, очутился в «гар'aжке». Так в Градске называли скопление гаражей-ракушек в центре города. Между ними проходила тропинка, диагональю соединяющая ближайшую к стадиону автобусную остановку с самим стадионом. Это было единственное безлюдное место на весь центр. Коробки гаражей образовывали замкнутое пространство, резонирующее эхом само в себе. Самым логичным названием для этого островка криминала было бы «кричи-не кричи», но все говорили просто «гаражка» и обходили стороной место, где вечером появляться было категорически противопоказано здравым смыслом.
– О! Ни хуя, пацаны! Ты хули тут потерял, нифер!
Сизая компашка вырулила из-за ржавой «ракушки». Очевидно, направляясь за догоном, такому подарку, как одинокий неформал, пролетарии обрадовались больше, чем халявной «балтике-номер-девять», за которой, собственно, и выползли. Четыре пары наглых и бесконечно пустых глаз уверенно приближались к Гарику. На разговоры парни в китайских трениках настроены не были – они двигались за конкретикой, не предполагавшей слов.
Гарик выхватил из косухи «бабочку». Пролязгав рукой в воздухе хитроумное движение, обнажил лезвие и прижался спиной к ближайшему гаражу, чувствуя, как наливаются горячей кровью глаза. Дёсна зачесались. Рот наполнился вязкой студёной слюной с привкусом сырого мяса. Гарик отчётливо понял, что хочет убить. Он мог бы убить их всех. Каждому из них он разорвал бы горло, разорвал бы зубами. Выпотрошил. Выгрыз бы глаза, носы и уши, ножом отпилил бы головы. Эти их лысые, вечно багровые б'oшки, с этими их заебавшими уркаганскими кепками.
Не дойдя до него несколько шагов, все четверо вдруг замедлились и оторопело вгляделись в кипящее яростью лицо. Словно звери, дикие и рациональные, они слегка развернулись боком, и, выжидающе глядя, медленно начали наступать.
– А ну замерли на месте, падлы, – прорычал сквозь зубы Гарик.
Гопники замерли и почему-то только сейчас перевели глаза на нож.
– Пусть остальные меня здесь закопают, но одного я точно с собой заберу!
Его дыхание больше напоминало предсмертный хрип. На губах вспенилась слюна. Глаза уверенно выбирали кого-то одного. Так продолжалось с минуту, пока волчий взгляд не замер на крайнем правом, который тут же замотал головой и прокрякал, акая:
– Да-а ну его на хуй, паца-аны. Па-ашли.
Резко передумав, квартет удалился, и до Гарика донеслось: «Еба-анутый, бля».
Он проводил взглядом сутулые гиеновые спины, скрывшиеся так же внезапно, как и появились.
С Дустом договаривались
– Ты чё такой долгий? – Он прикурил шестую.
Последнее время Дуст будто вступил в какую-то инопланетную секту неадекватных трезвенников. Он не пил на сейшнах, зато в обычной обстановке, за столом, вливал в себя алкоголь дозами, несовместимыми с жизнью, объясняя это тем, что его печень сама диктует, когда хочет и когда хватит. Трогательный диалог Дуста с его многострадальным органом каждый раз происходил перед знаковыми для Градска музыкальными событиями. Да и накануне рядовых сейшнов тоже, кои проходили в среднем раз в две-три недели.
Вот и сейчас Дуст был трезв. Но в его руке призывно блестела бутылка «Смирнова». Итак…
– Ты чё такой долгий?
Вместо ответа Гарик выхватил водку из его рук и, быстрее, чем Дуст успел издать логичное «э-э-э», откупорил и выпил разом граммов сто пятьдесят. Водка, словно через воронку, влилась прямиком в желудок.
– Бля-а-а, – протянул Дуст. – Я ж это бухло, типа, Мишке за халявный проход взял.
Гарик оторвался от горлышка, громко вздохнул – тонущим всхлипом – и зажмурился. Замер на несколько секунд, потряс головой и поднял сыто затуманенный взор, блестящий водочной влагой. Его скривило и передёрнуло: «Брррр». Засунув «Смирнова» за пазуху, он расслабленно закурил и произнёс:
– Птицыну что ли? Хрен ты его там отыщешь. На, – он протянул Дусту бейдж с надписью «Пресса», – вот тебе халява.
Дуст мгновенно забыл о бутылке и торжественно нацепил на себя элитный пропуск. Гарик упоённо выпустил облако дыма и, спохватившись, предложил Дусту глотнуть, на что тот замотал дэдэтэшной банданой:
– Не-не-не.
– Дуст, ты как-то странно бухаешь: когда не надо. Чё за на фиг?
– Так я же, это… пью по системе.
Гарик вопросительно поднял бровь.
– Система Порфирьева. Не знаешь что ли?
– Не-а. – Ему было плевать.
– Ну, если не хочешь – не пьёшь. Это… А пьёшь только когда хочешь.
И Дуст пустился в рассуждения о том, как нужно правильно пить. Он часто зажигался какой-нибудь идеей, выносил ей мозги окружающих, и благополучно переключался на следующую. За последний год он успел побыть буддистом, синтоистом и уфологом, дважды выходил в астрал, и однажды даже принял годовой обет молчания, продлившийся пять часов.
Беспорядочно прыгающие звуки его трескотни доносились до Гарика будто из соседней галактики, столь же далёкой, как Катерина. Тысяча лет прошла. Остались считаные минуты.
Гарик плыл в холодном космосе, окружённый миллиардами солнц. До каждого хотелось дотронуться, каждое посылало смертельные волны. Всклокоченные, рваные петли млечных путей опоясывали его, забивая лёгкие звёздной пылью. Мимо проносились чёрные дыры, но даже они, будто брезгуя, огибали его одиночь и вихрились мимо, не желая проглатывать бесполезное тщедушное тело. Он взмахивал руками, пытаясь подплыть к ним, но от его движений не зависело ничего. Гарик барахтался, движимый пространством, и чувство собственного бессилия и немощи сковывало грудь. Каждое движение непосильной натугой обрывало волю и усмиряло дух, лишало сил, обескровливало и душило. Сознание одиночества – вселенского и непреклонного одиночества – вскипало в душе, и крик отчаяния застревал в горле. Безграничность и безнадёжность наполнили холод космоса, увлекая сознание Гарика в глубину разверзнутой пропасти вечного мрака.
Дуст хлопнул его по плечу:
– Ты уснул что ли?! Пошли, начинается.
Гарик очнулся и до ушей его донёсся гул, предвещающий пустяк, который ещё полчаса назад мыслился главным событием лета.
У стадиона уже вытянулась зигзагообразная очередь. У единственного входа милиционеры наспех прохлопывали карманы рвущихся в слэм неформалов. Грустный человек в серой форме лениво – для порядка – дважды хлопнул Гарика по бокам, заметил бэйдж и демонстративно пожалел о лишних проделанных движениях. Он кивнул в сторону звука, и Гарик вошёл в эпицентр главного молодёжного события года. Дуст затерялся в гусенице очереди.