Нефор
Шрифт:
10
Выпитое за день не возымело никакого эффекта, за исключением лёгкого похмелья, которое, накладываясь на общую слабость и простуду, переживалось как утро после долгого «ерша». Глупейшее состояние: похмелье без опьянения. Уходя в сон, Гарик копошился мыслями в новом для себя состоянии.
Внезапно возникший, незнакомый, приятно-томительный порыв зудел под рёбрами, мешая провалиться в сон.
«Что вдруг произошло?» Он силился, но не понимал.
Гарик помнил этот серый костюм, помнил приступы сдавливающей тошноты, но сейчас почему-то ожидал не этого. Какая-то суть должна была проясниться в самые скорые минуты – слишком в точку попала атмосфера, она никак не могла сопровождать что-то болезненное. Он это понял и приготовился слушать.
С французом они медленно вышагивали мокрый асфальт, и Гарик ловил лёгкость каждого шага и каждой капли, падающей на лицо. Он видел ночные рестораны. В них, закинув одну на другую длинные ноги, наслаждались коктейлями роскошные женщины в вечерних платьях. Они кокетливо улыбались и покусывали губы, наматывая на пальцы кудри пышных волос. В воздухе проносились запахи кофе, сигар и будоражащих духов, от которых мозг тонул в усладе, окунаясь и вновь выныривая – до следующего наплыва. Неоновые вывески уютно прорисовывали жилы ночного города.
Серый человек дал Гарику возможность насладиться великолепием и мягко произнёс:
– Могу поздравить: с первой задачей ты справился. Как видишь, вторая себя ждать не заставила. Это дело такое, затягивает.
– Счастье-то?
– Принимать решения. Понравилось? Понимаю. В чём теперь копаешься? Чего хочешь?
– Хочу убить человека.
– Что-то не верится, – усмехнулся серый человек и насмешливо скосил глаз.
– Что хочу убить?
– Что хочешь именно этого.
Француз остановился и поймал на ладонь огромную, размером с шайбу, снежинку. Позволив полюбоваться собой несколько мгновений, она моментально расплавилась. Человек вынул из кармана пиджака белоснежный платок и вытер им пальцы.
– Такими темпами ты сначала ошибёшься, а уже после начнёшь просчитывать верные ходы, – прошуршал он платком.
– Что именно я должен просчитать? – искренне не понял Гарик.
– За что ты хочешь его убить?
– За друга.
– Он не был твоим другом. Он, если разобраться, всего-то, кем для тебя и был – барабанщиком. Ты хочешь
«Плохой полицейский» в прошлый раз, сейчас серый человек вёл себя благожелательнее. Интонации его смягчились, стёкла очков дружелюбно поблёскивали, а смысл слов доходил лучше прежнего. Не было больно. Спокойная рассудительность обволакивала Гарика. Сознание прояснялось.
– Что вы из этого заключаете? – пытливо всмотрелся он в круглые стёклышки.
– Единственно возможное: ты хочешь убить, потому что любишь. Но не думаю, что такая формулировка тебе понравится.
Гарику действительно не понравилось. Но ему хотелось разобраться.
– Убить из-за неё? Нет, должно быть что-то ещё. Она лгала.
– Она не лгала. Она молчит, и стыдится своей жертвы. И если ты заставишь её стыдиться ещё больше, ей будет больнее, чем ты можешь себе вообразить.
– Хотите сказать, это было всего раз?
– Ты и сам знаешь, что это было один раз. Просто, по натуре своей, жаждешь усомниться в том, кто спас тебе жизнь. Кстати, последний раз мы встречались, когда она занималась именно этим.
Внутри Гарика что-то сжалось и он ощутил на холодном, мокром от дождя лице горячую соль слёз. Дождь сменился метелью и трясущим холодом. Ночной проспект покрылся снегом и замер. Француз испарился. Поднялся пронизывающий до дна души ветер, и миллионы ледяных иголок пронзили грудь.
Разбудил тёплый поцелуй в лоб:
– Ты весь горишь.
Катя сидела на кровати и, встряхивая градусник одной рукой, другой размешивала малиновое варенье в дымящейся чаем огромной кружке.
– Который час? – прохрипел Гарик.
– Семь часов утра, все спят.
Она поднесла кружку к пересохшим губам и засунула градусник под мышку.
– Тебя озноб колотил. И ты плакал.
– Да нет. Я ж простыл, у меня отовсюду всё течёт, – попробовал усмехнуться Гарик. – Ты давно пришла?
– Вечером, поздно. Раздела тебя. Кто же в одежде трезвый спит, чукча, – ласково улыбнулась Катя.
Гарик понял, что он действительно раздет, и лежит под пуховым одеялом, которого у него отродясь не было.
– Я всё принесла, не волнуйся. Где тебя угораздило в разгаре лета?
– С Вентилем за город съездили. Под дождь попали, – почти прошептал он.
Брови Кати слегка приподнялись, словно в услышанном обозначилось какое-то стыдливое признание. Спустя молчание, она громко вздохнула:
– Ведь сам говорил, что заболеваешь на раз. Неужели зонтик не взять – летом, и за город.
Она вынула градусник, посмотрела и покачала головой:
– Всё, на неделю можешь о прогулках забыть. Будем лечиться.
– Ты сессию-то закрыла?
– На отлично.
Гарик притянул Катю к себе и прижался к мягкой прохладной щеке. В этот момент он снова проклял простуду, лишавшую обоняния, но точно знал, что комната пахнет сиренью.
Катя переехала к Гарику до выздоровления и снова принялась выхаживать его, снедаемого стыдом. Он ругал себя за неверие, за то, что чуть было не смалодушничал и не бросил её, способную принести свою чистоту в жертву чужой свободе. Был омерзителен сам себе, и самому же себе клялся во что бы то ни стало оправдаться. Разумеется, в своих же глазах.