Нефть!
Шрифт:
Но самого старика это нимало не смущало. На царивший в комнате беспорядок он не обращал ни малейшего внимания, всецело поглощенный делами забастовки. Он тотчас же принялся рассказывать о ней Бэнни и прочел ему статью, свидетельствовавшую о тяжелом положении рабочих мастерских готового платья. Потом Бэнни завел разговор о Рашели и о ее образовании, советуя папе Менциесу убедить дочь не бросать своей карьеры. М-с Менциес все это слушала. Ее большие черные глаза были широко раскрыты, она старалась понять то, о чем говорил ее муж с Бэнни. Внезапно она их перебила и заговорила быстро-быстро на еврейском языке, из которого Бэнни не понимал ни слова. Дело в том, что мама Менциес совершенно не доверяла этому красивому юному гою и приписывала его посещению
Папа Менциес строго приказал ей замолчать, но она и не думала его слушаться и продолжала извергать целые потоки негодующих речей. Под их аккомпанемент папа Менциес выразил Бэнни благодарность за его доброту и объяснил, что Рашель больше всего мучило то тяжелое положение, в каком очутились ее родные благодаря этой забастовке, и если бы Бэнни мог оказать какую-нибудь поддержку семье, то тогда Рашель смогла бы сама о себе позаботиться. На этом они расстались, пожав друг другу руки, и Бэнни, вернувшись домой, доложил отцу, что он взял на себя ответственность оказывать поддержку целой полдюжине евреев, работающих в мастерских готового платья.
Бэнни вернулся в Тихоокеанский университет, и дни потянулись за днями, не принося ему никаких новых тревог и забот. Занятия в университете представляли собой приятное и спокойное времяпровождение, почтенное, не требующее никакого напряжения нервов. Юноша его наружности, обладающий громадными средствами, знающий, как производить наилучшее впечатление на профессоров — мог, почти не затрудняя себя работой, быть одним из первых учеников в классе и иметь достаточно свободного времени для того, чтобы читать большевистскую пропаганду, наблюдать за ходом забастовок и сопровождать звезду кино на вечера и обеды.
Он мог бы, безусловно, найти время и на то, чтобы бывать у нее и в ее студии и присутствовать во время ее работы над новой картиной, но она ему не позволяла, объясняя это тем, что она чересчур была еще в него влюблена и в его присутствии никогда не могла бы сосредоточиться как должно на своей работе. Была еще и другая причина: она говорила, что эта ее картина отвратительна и, наверное, не понравится Бэнни. Она не могла отказаться от нее, потому что это был ее заработок и ей не приходилось считаться со своими личными вкусами. К тому же содержание этой картины было до такой степени неинтересно, она была так далека от жизни, что такой серьезный человек, как Бэнни, наверное, нашел бы ее очень глупой, годной разве только для детей. А она так любила в нем эту его серьезность! Он — один из всех тех, кого она знала, который говорил с нею о том, что было действительно значительного и важного в жизни, и ей хотелось, чтобы он продолжал оставаться таким всегда и не тратил времени на ее глупые картины.
Бэнни все это показалось немного странным — очень уж она горячо протестовала. Но долго задумываться над этим ему не пришлось; газетные сплетни, касавшиеся мира кино, не замедлили раскрыть ему тайну: Ви Трэсси должна была вскоре выступить в картине из русской жизни. Она изображала в ней красавицу княжну старого режима, застигнутую бурей революции и попавшую в руки большевиков. В конце концов ее спасает один красивый юноша-американец, агент американской тайной полиции.
Ви работала над этой картиной в течение целых шести месяцев, и как раз когда половина всей работы была уже сделана, она познакомилась с Бэнни, разделявшим убеждения большевиков, и он сделался ее любовником. Естественно, что она боялась пустить его в свою студию.
Бедный Бэнни! Он так старался скакать одновременно на двух лошадях, а они все отдалялись и отдалялись друг от друга, и каждая тянула его в свою сторону!
Забастовка рабочих мастерских готовых платьев все разрасталась. Их примеру
Рашель Менциес рассказывала в университете Бэнни и остальным членам "красного кружка" о многочисленных случаях превышения власти полицией, случаях, происходивших в районе забастовки и которых она сама была свидетельницей.
Потом настал день, когда Рашель в университет не явилась, а на следующее утро Бэнни получил от нее записку, в которой она сообщала, что старший ее брат Яков, член правого крыла социалистической партии, получил такой удар по голове дубинкой полицейского, что был принесен домой в бессознательном состоянии. И Бэнни успел уже так далеко уйти от благоразумного правила не принимать близко к сердцу чужих забот, что, прочитав записку Рашель, счел долгом тотчас же отправиться к Менциесу. Яков лежал в постели, бледный как полотно, с головой, повязанной, как индийским тюрбаном, полотенцами и бинтами. Мама Менциес с распухшим от слез лицом рыдала и причитала на своем непонятном для Бэнни языке, а самого Хаима, папы Менциес, нигде не было видно: ему удалось вырваться из-под надзора жены, и он был теперь в стане забастовщиков, свято исполняя свой долг.
На следующий день дорогой в университет Бэнни прочел на первой странице "Вечернего ревуна" следующую сенсационную новость: "Набег полиции на центр красных".
Он купил газету и прочел, что в это самое утро отряд полиции проник в помещение союза рабочих мастерских готового платья и вывез оттуда целый воз документов, доказывающих, что волнения, имевшие место в городской промышленности, были финансированы революционерами Москвы. Все стоявшие во главе союза были арестованы, и среди них находился Хаим Менциес — "социалист-агитатор", как он сам себя называл.
Опять новая забота для Бэнни! Так как сам он не знал, как взяться за дело, а его отец был в это время в Парадизе, то он решил отправиться к адвокату м-ра Росса, м-ру Долливеру, молодому еще человеку, с умными и хитрыми глазами и мягкою речью. Он не чувствовал к "красным" никакой симпатии, но, как все адвокаты, был готов мужественно перенести все те заботы и хлопоты, которые его богатые клиенты желали взвалить ему на плечи. Он немедленно отправился в полицию и удостоверился в том, что сознавшийся в своей агитаторской деятельности Хаим Менциес находился в тюрьме и на другой день должна была решиться его участь. Будет, разумеется, предоставлено право взять его на поруки, но для этого Бэнни должен был приготовить порядочную сумму денег. Бэнни сказал, что ему хотелось бы повидать заключенного, и м-р Долливер, который был знаком с начальником полиции, взялся это устроить.
Он написал записку, и Бэнни направился к мрачному, грязному, старому зданию, построенному для обслуживания города еще тогда, когда в этом городе было всего пятьдесят тысяч жителей, и продолжавшему обслуживать его и теперь, когда его население дошло уже до миллиона. Начальник полиции оказался здоровенным джентльменом в штатском платье. От него сильно пахло виски. Он предложил Бэнни сесть, позвал двух детективов и с видимым усилием принялся задавать ряд вопросов, которые должны были выяснить все, что Бэнни знал о Хаиме Менциесе, о взглядах и идеях этого последнего, а попутно выведать взгляды и идеи и самого Бэнни. Но Бэнни достаточно уже присмотрелся ко всему, что творилось на этом свете, а потому ограничился только изложением, сделанным в очень осторожных выражениях, той разницы, какая существовала между правым и левым крылом социалистического движения. Чувствуя, что он не позволит себе проговориться, сказать что-нибудь лишнее, и зная, что он сын миллионера и что посадить его в тюрьму невозможно, — начальник полиции прекратил разговор и велел одному из детективов проводить его к заключенному.