Неигра
Шрифт:
Настали душистые светлые летние дни – каникулы. Алёна увезла дочек.
Таньку увезли в Пленциемс, на Балтийское море – на скором поезде прочь от Дроссельмейера. Море было серое, прозрачное, тихое. Но именно там Таньке отчего-то мерещилось, что царство Дроссельмейера совсем близко, гораздо доступнее, чем в Москве! Ей было от этого радостно, она кувыркалась в воде и исходила все побережье – от маяка до маяка. А Маше – только холодно, мокро и скучно. Они даже гуляли порознь.
– Как будто не сёстры, – удивлялись на близняшек старухи-рыбачки.
Но однажды там, недалеко от царства Дроссельмейера, на долю Таньки выпал страшный день, и страшная ночь. Она заблудилась, и нашла дом только под утро. Это был мимолетный опыт бездомности, бесприютности, покинутости… Жизни без очага с саламандрой, вне детства и без Дроссельмейера.В Москве у Маши тоже совсем не получалось каникул, она занималась важными делами, то ездила по городу на белой машине, то репетировала и вздорила со студентом-аккомпаниатором. А Танька с удовольствием проводила время на своем диванчике, с толстыми книгами Жюль Верна, мандаринами и мечтами о прекрасном Дроссельмейере. А иногда приходил даже он сам, настоящий, и они часами бродили по бульварам с Букой…
Буке жарко, она норовит окунуть морду-хризантему в каждую лужу. А Таньке кажется: еще миг и Дроссельмейер откроет свое настоящее имя.
Он говорит без умолку.
– Человек должен совершенствоваться. Вчера я видел удивительную картинку
Его истории кажутся ей таинственными, потому что непонятны, и значительными, потому что это он их рассказывает. Но иногда создаётся впечатление, что рассказывает их вовсе не Дроссельмейер! Она хочет знать о Дроссельмейере все, понимать и переживать его нежно-сказочную, бесконечно-драгоценную и привлекательно-загадочную чудо-жизнь, но теряется, потому что такие истории кажутся не его историями… Он хочет поразить маленькую слушательницу, но только пугает и огорчает.
– Зачем вам так много женщин? – она покраснела, он расхохотался.
– Я хочу сказать, вам приходится столько рисовать натуру в студии, может надоесть… И еще потом смотреть в эту трубу?
– Зачем ты носишь пучок? – смеясь, спросил он, – Знаешь, а я ведь уже почти закончил «Адама и Еву». Год писал! Но теперь осталось, может быть, всего несколько прописок. Хочу тебе первой показать, когда будет готова. Ты ведь мой друг?Забавная мысль появилась у Тани, любопытная, как если бы она вдруг догадалась, что Дроссельмейер – полиглот, неофит, теофил, да кто угодно… О нем равно интересно все, важен любой пустяк, любой штрих, любое определение.
– Маша, как ты думаешь, может быть, он – развратник?
– Я уже спала, – проворчала Маша, – если ты будешь таким манером меня будить, я стану заикой, не смогу больше петь, а по ночам мне будут сниться развратники. Ну чего тебе?
– Что ты о нем думаешь?
– Пальцы как крючки. Мямлит, а глаза бегают. Он хуже развратника. Он – противный.
Но Маша не может очернить перед Таней Прекрасного! Маша попросту не может оказаться между Танькой и сказочным Дроссельмейером, потому что весь мир спрятан от Таньки в его кармане. Сестра, мама, Саламандра с негаснущим огнем очага, сладкие чаепития, все впервые увидевшие небо клейкие листочки и одуванчики, воробьи и весь город. Даже комнату с дождинками на окне, даже Танины поблекшие книги-кубики Дроссельмейер уместил в своем кармане! Теперь это – его сокровища, недоступные для Таньки. Обессмыслились прогулки, чтение и любые разговоры с сестрой. Саламандра стала ненастоящей, мама – дамой с картинки художника «мир искусстника». Прочная преграда не позволяет даже разглядеть Дроссельмейера.У него ведь самые прекрасные глаза на свете – такие тёмные, выразительные…
– Ты спятила, моя дорогая. Если ты говоришь про Кукольника, то у него глазки бесцветные и бегающие.
Таня не знает, какого цвета глаза у Дроссельмейера. Просто она ещё не разглядела его. Ни разу не осмелились посмотреть ему в лицо. Ну и что?
– Это не имеет никакого значения. Все равно у него самые прекрасные на свете! – убеждённо сказала Танька.
А на самом деле глаза Кукольника отражали свет неба – небо сияло синевой, и эти глаза тоже, оно делается серым – и они следом, а в пыли и тени его глаза становились мутными, как тень и пыль. Спинки и крылышки насекомых, бывает, сияют радужными красками, переливаются, как ничто на свете, и люди дивятся блеску и даровитости маленьких существ. А потом узнают, что их сияющие цвета – отраженный свет солнца, что на самом деле созданьица эти бесцветные! И уже больше не восхищаются ими, насекомые представляются темными, скользкими, лживыми тварями. С человеческими глазами, бывает, дело обстоит точно так же! Но в учебниках опущено оскорбительное естественнонаучное разоблачение.
Не одни глаза, весь человек – как эти жуки. Не сам красив, а лишь отражает, если может отразить. Нужны прожектора и подсветки, блестки, румяна, помады, линзы, лаки (как раз всё то, чем не умеет пользоваться Танька), чтобы засиять, засветиться фосфором обмана, стать наваждением, болотным огоньком, феерическим призраком, бабочкой.Дроссельмейер дописал картину «Адам и Ева». Таня смотрит, она уверена, что это самая лучшая картина на свете, только очень темная – даже зелень райского дерева, даже чешуя змия и яблоко.
– Яблоко должно быть серым, на него падает тень. Я же реалист, – объяснил Дроссельмейер, – это сейчас не модно, я вообще не вписываюсь в моду. Взять мою фигуру. Я сильный, я мускулистый. По-моему, я похож на Геркулеса. А в моде как раз высокие и худые молодые люди. Мне просто не повезло.
Таня узнала бронзовую Венеру и обрадовалась ей, как игрушке. Венера стояла на подоконнике запыленная, смешно выставив бедро и пятку.
– Очень трудно поддерживать порядок в комнате, если вместо мебели у тебя чемоданы, – пожаловался Дроссельмейер.
И предложил чай. Танька с грустью думала, что его обижают, считают немодным. Странно, до чего несправедливыми могут быть люди.
– Ты неправильно мешаешь чай. Ты можешь расплескать его. Не обижайся, что я тебя учу. Я все-таки старше. Чем больше человек всего знает и умеет, тем он более высокоразвитая личность. И подложи под чашку газету, а то на столе будет кружок.
У Дроссельмейера нет чайника! Чайник заменяет большая алюминиевая кружка, а это вдвойне неудобно – можно или обжечься о ручку, или пролить кипяток. Танька поняла, что она подарит Дроссельмейеру, и сразу же развеселилась и улыбнулась. И он наградил ее яркой улыбкой.
– Доешь, пожалуйста, варенье, не люблю, когда пропадает.
Она старательно вылизывала ложку, а он говорил, что очень важно выполнять все домашние задания, добросовестно делать уроки, полезно с детства приобретать терпение и усидчивость, привыкать работать в полную силу. А когда рисуешь дольше четырех часов подряд, устают глаза, и по «натуре» очень сложный экзамен. Главное, не надо повторять его ошибок и терять время, когда еще возможно что-то предпринять для обустройства своего будущего.
– Хочешь посмотреть в подзорную трубу?
Они немножко посмотрели. Но было неинтересно – еще светло. Набрели на тетку в сером халате, которая за одним из казённых окон меланхолично мыла лестницу.
– Посмотри, какие у нее формы. Я говорю с художественной точки зрения. Можно сделать набросок. Правда, я тебе рассказываю интересные вещи? Ты никогда таких не слышала? И показываю? Тебе никто таких не показывал? И открываю целый новый мир?
И Кукольник нетерпеливо протянул руки к новой игрушке. Таня оглянулась кругом, но пространство казалось безучастным, уцепиться не за что. И она зажмурилась.
«…Все переносит…» – твердила про себя, пока Кукольник проверял, вертятся ли у нее ручки-ножки.
Ее тоска была тождественна пустоте. Раньше она не знала такой идеальной тоски. Даже в ту ночь, когда потерялась в Пленциемсе и брела неизвестно куда под жалобные вопли неизвестной птицы, ещё существовал
– Я не обижаюсь, – успокоил ее Кукольник, – я понимаю, что это слезы счастья.
Дроссельмейер носил в своем кармане солнце и дождь с тучами, траву, цветы и бабочек, бордово-смолистые сосны, растворяющиеся на закате, тишину, шорохи и стрекот кузнечиков, ручьи и все отражения в них, гусениц и все их расцветки. Ну точно, как китайский бродячий монах Ци-Цы, по прозванию Хотэй, который хранил всё под луною в своём холщовом мешке. Почему Кукольник предпочёл разорить собственный мир, Танька не понимала.
– Ну, поиграй с ним, – пожала плечами Маша, – только, ни в коем случае не серьезно!
– Но я не умею играть, – призналась Танька.
– Тогда ты пропала, – пожала плечами сестра.И в тот день, и на следующий, и через день огонь очага оставался жарким и светлым, дедушка наполнял дом древним саламандровским уютом, делал похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо… а Танька не чувствовала тепла. Светлые чистые комнаты, накрахмаленные шуршащие полотенца, прозрачно-невидимые окна, розовые яблоки, тихие вечера, мягкие кушетки с пушистыми пледами, книги и любовь, а Танька – в пустом пространстве. Пропал дом. Да и нигде в мире не осталось ни единого уютного уголка.
Она взялась было приготовить чай – как будто всё ещё мог существовать чай под луною, а пузатый уютный чайник, который выпил море воды и до сих пор всем только кланялся, плюнул и обжег ей лицо.
В тот вечер и пришел Кукольник. Не в привычной грязной одежде маляра, а наряженный, подстриженный и надушенный. В руках он держал букет полевых колокольчиков и пакет с помидорами.
– Что за вид? – возмутилась Алёна.
Она уже почти перестала скрывать свою неприязнь к нему, даже ради Аллы.
– Это маскарад, – объяснил он, – я с одной художницей иду в гости к другой художнице. Так вот, это – чтобы они не испугались моей нищеты.
Танька издали наблюдала, закрывая обожжённое лицо рукой, в щелочку между пальцами.
– О какой это нищете вы говорите – вы покупаете цветы и помидоры!
– Но я не ем масла – а только маргарин, – он бегло улыбнулся Таниному отсутствующему лицу, – я зашел отдать вам пятьдесят копеек.
– Оставьте себе.
– Да? Спасибо. Для меня это – деньги. – И он ушел.
– Вот это тип! – Засмеялась Алёна.
Она смеялась, а ночью ей приснились черные кони, трубы, мир, сминающийся, как бумага, отчаянно мечущиеся деревья, дороги, которым нет конца… Утром она, зажав в руке угольный карандаш, рисовала твердыми, крошащимися линиями силуэты более чем выразительные – кричащие. Линии вырывались, цвета вопили…Таня теперь должна ходить с Кукольником в его комнату с алюминиевой кружкой, с бронзовой куклой, должна ложиться на раскладушку и терпеть муку, глядя на серых Адама и Еву. И не показывать виду, как тоскливо, стыдно, страшно. Нельзя брать с собой свою собаку, нельзя сказать слова. Нужно терпеть.
Однажды Кукольник привёл ее под Долгорукого и угостил взбитыми сливками.
– Ты любишь цукаты? – спросил он.
– Да.
Он улыбнулся и галантно угостил ещё цукатом со своих сливок.
– Спасибо, – сказала она.Распахнуты балконные двери, за ними догорает закат, пронзительно перекликаются ласточки, носясь над крышами. Все собрались у очага. Позвякивают ложки в чашках, а залетная оса сонно жужжит над вареньем.
Маша зевнула и потянулась.
– Скоро в школу… Надоело фортепьяно, надоела вся эта чепуха!
– Певица должна быть образованным человеком, – укоризненно покачал головой старик-саламандра.
– Ненавижу диезы и бемоли, бекары и синкопы, все до единой нотки, – небрежно и лениво роняла слова Маша, – женщине, дедушка, ничего не нужно, кроме счастья в любви. Правда, мама? Как будто ты сама не знаешь?
– Кое-что об этом знаю. Ну и что?
– А то, что Танька красная как помидор! Ей пора замуж. Поженила бы ты их с Лешенькой – и спокуха. Всем хорошо. Посмотри, ну чем она не невеста? Взрослая девица, и жених у нее есть, и фортепьяно нет, так за что же ей страдать?
– Кукольник – жених? – робко переспросила Алёна.
– А кто же? Я бы, мама, на твоем месте поспешила, от греха подальше. Будут они жить-поживать, добра наживать, и умрут в один день, вот увидишь. Нечего, мама, мучить ребенка. Это мой тебе дочерний совет. А ты поступай, как знаешь.
– Таня, если вы с Кукольником решили, когда ты вырастешь, пожениться, почему он ничего не сказал об этом мне и дедушке? – возмутилась Алёна.
Танька поникла. Если бы Кукольник был Дроссельмейером, всё было бы иначе. Она молчала.
– Алеша – хороший, воспитанный молодой человек, – покачал головой дедушка, – Маша балованная и смеется!Как будто мама, сестра, дедушка, сама Танька и её Дроссельмейер – в светлой, оранжевой, ситцевой, благоухающей, сказочной комнате. Старик-саламандра подает Дроссельмейеру чистые накрахмаленные простыни – только что из прачечной. У Дроссельмейера лицо сияет, как смесь воды с солнцем… Танька счастлива. Но этот сон – несбыточный. Танька чувствует, что это так, но почему – не понимает.
Кукольник ведь так любит чистые простыни, ухоженные комнаты, благоустроенную жизнь. Он ради всего этого готов был жениться на Павлине, как Босх. А дом с саламандрой отвергает. Пусть ему безразлично счастье Таньки. Но как же он сам станет счастливым? Наяву он всегда говорил не о том:
– Я мог бы подождать, пока ты вырастешь. Но тогда мне многого не хватало бы.
Танька молчала.
Она видела, что он испытывает нежность к некоторым предметам. Этюдник, тюбики, палочки, флакончики, дощечки, холсты и кисти у него зашкурены и протерты – ни единого нескромного пятнышка, выбившейся ниточки. Картины его – неизменно гладкие, блестящие, с уравновешенными композициями, без сумбура, смещений, свечений, волнующих и запутанных линий – необъяснимых причуд других художников. Обычные натурщики с редкими именами Адам и Ева под узнаваемым деревом со змеей на ветке завтракают яблоком. Ждут, наверное, когда высохнут купальники.
Танька наблюдала, как почтительно Кукольник обходится с бронзовой Венерой, правильно пользуется всякими растворителями, кистями и губками, и завидовала этим вещам. Как жаль, что он не умеет так же бережно обращаться с розовеющим небом, запахом крапивы после дождя, нежной водяной дымкой над городом, прекрасными блестящими лужами, и с нею, с Танькой. Очень жаль, что он – не Дроссельмейер.Куклы Кукольника – аккуратные, нарядные. В их кукольных головах порядок. Они знают, что предназначены для игры, знают правила этой игры. А Танька не знает.
– Надя мне очень близка – но не как ты. К тебе у меня нет того особого чувства… А с ней мы – одно и то же. Она такая цветущая, такая пышная блондинка. Я чуть не изменил тебе с ней!
Танька сочувствует ему – из-за неё, маленькой и глупой, он лишился пышной и белой Нади. Она считает себя виноватой.Как будто Дроссельмейер говорит:
– Как это просто – быть счастливыми. Только любить. Только жалеть.
Целует нежно, как дедушка-саламандра.
Опять – несбыточный сон. Сны эти просто преследуют Таньку. А наяву не неё глядит стертое бронзовое лицо, и Кукольник поучает:
– Как твои успехи в школе? Ты удивляешься, что я спрашиваю? Но я люблю умненьких девочек. Посмотри на свою сестру! А тебя что-нибудь интересует? Ты думаешь, любить – и ничего больше не надо? Нет, нужно еще развиваться, как личность. Ты по-прежнему восхищаешься графом де ля Фер и ненавидишь миледи? Я займусь твоим эстетическим воспитанием.
Для начала воспитатель дал Таньке книжку Гессе. Называлась она «Степной волк». Таня подумала, что это вроде «Кутенейского барана» Сетон-Томпсона, про животных.