Неигра
Шрифт:
«Милая ба! Я потому тебе долго не писала, что хотела сделать сюрприз. Ты же знаешь, как я люблю делать приятные сюрпризы! У тебя теперь есть прапраправнучка! Ей четыре месяца. Она классная, здоровая девчонка, весит уже, как лошадь – восемь килограммов. А назвали мы ее Августой – в твою честь…»
Разве так бывает – удивилась Августа – в честь живой бабушки внучек не называют… Может быть, я уже умерла? Но думать об этом было не столь важно и интересно, как читать Анкино письмо дальше.
«…Я очень скучаю по тебе, и вот теперь у меня есть маленькая Августа. А ты почему не пишешь мне? Я так жду твоих писем, а их нет и нет. И Полинка тоже не пишет. А у нас все хорошо. Мой Кузя купил новый автомобиль…»
Августа перелистнула страницу и нашла фотографию. Она ахнула и даже засмеялась. На нее смотрели веселые, ласковые, как будто любящие, глаза младенца. Девочка с фото тянула к ней ручки и болтала ножками. На ней было белое пышное платье. Перед объективом ребёнка держала строгая, неулыбчивая дама, как будто похожая на Анку, но в черном длинном платье, на вид настоящем старинном, с пелериной и большими пуговицами, с кружевными манжетами и воротником. Впрочем, и вся фотография была не цветная, а черно-белая, и белое немного пожелтело от времени. Таких было полно в плюшевых фотоальбомах Августы. Изображение окружали изящные виньетки, а причудливо заплетенная надпись говорила о том, что фотография была выполнена в мастерской мещанина Чижова в 1909-м году. Августа разглядывала и все больше удивлялась – ей показалось, что на карточке она сама во младенчестве, она припомнила, была такая карточка. Но радость ее нисколько не убывала оттого, что фотография оказалась настолько странной. Она читала и перечитывала письмо, потом погасила свет, легла в постель, стала глядеть на сизо-серое (когда выключишь электрический свет) ночное небо над городом и заснула довольная, как младенец.
«…Когда по телику звучит музыка, Августа слушает очень внимательно и шевелит пальчиками, как будто уже держит смычок. Виолончель ей очень нравится. Мы с двух лет начнем обучать ее музыке – здесь все дети учатся с двух
Было веселое, свежее, весеннее утро. Солнышко играло в комнате, прохладное и легкое, как луна. Облака над урбанистическим пейзажем неслись со звоном, благоухала клейкая застенчивая липа, выглядывали из щелей между кирпичами дома желтые цветы, Августа обходила комнаты в свеженакрахмаленном фартуке и с тряпкой, и, уже без азарта или тоски, как в молодые годы, терпеливо пыталась победить пыль и загладить все следы разора после Полинкиных дебошей. Ведь даже просто передвигать ноги для Августы теперь стало не пустяковым делом. Паркет сделался «пересечённой местностью».
Почему-то Августе теперь всё время вспоминалась красная пудреница, неотвязно таки маячила перед внутренним взором, и было её жалко. То есть не саму пудреницу, сильнее даже царапин на её поверхности, всего, что было связано с ней и заключено в ней. Жаль не пудру, а время. Тешили мысли о прапраправнучке. Ей казалось иногда, что она решилась бы навестить даже далекую Испанию, если бы Анка позвала. Августа ждала, что Анка пригласит бабушку с сестрою. А пока что рассказывала обо всём Прошке. Получилось так, что начав с пудреницы она пересказала ему всю свою жизнь, как будто вся она была заключена в эту потёртую пластмассовую коробочку, как в сказочную шкатулку, и стоило её открыть, всё вспомнилось… Но Прошка итак всё знал! Он сам мог пересказать Августе всю её жизнь. Он даже лучше помнил события и вернее мог объяснить её собственные поступки и чувства.
Но этим весенним утром Августа не нашла своего приятеля в его повозке. Игрушечная коляска оказалась полна сыпучей, влажной, холодной земли. Вокруг еще только накануне чисто вымытый пол так же был усыпан землею, и новые ярко-охристые комья готовы были ссыпаться с самой верхушки горки. Августа замерла. Подошла осторожно, дотронулась до холодной земли и отдернула руку. Долго смотрела. Потом легонько потрогала желтый свежий венчик одуванчика – там росли те же одуванчики, что и между кирпичей на наружной стене дома.
– Прошка, – прошептала она, – для чего ты насадил здесь этот огород? Где ты?
– Я здесь!
Белой крылатой тенью промелькнул он в лазоревом небе, лучиком проскользнул в форточку и, хохоча, упал на руки Августы. Он был голый, такой тощий и прозрачный, что Августа стала озираться в поисках зеленой рубашки, и тут же заметила, что ею и вытирала пыль.
– Ах, Господи, как это могло получиться! – воскликнула она, поспешно отряхивая тряпицу и заворачивая его.
А он между тем жалобно и обиженно плакал. Августа растерялась, расстроилась, уговаривала его, расспрашивала, а он не отвечал вразумительно. Он голосил все громче, как неразумный невнятный младенец. Вошла Анка.
– Ба, Августа не выносит света. Зачем у тебя так ужасно светло?
Анка бросилась к окну и поспешно опустила шторы. В комнате стало темно. Ребёнок и впрямь затих. Анка упала в кресло и прикрыла глаза руками. Она была в строгом чёрном платье с пелериной, с кружевами и большими пуговицами.
– Достало меня это ослепительное лето!
– Анка! Это ты? – воскликнула Августа. – Поверишь ли, я не заметила, как ехала в поезде через всю Европу! Или в автобусе? Не помню! Я, кажется, даже не смотрела в окно! Так это и есть моя прапраправнучка?
Августа заглянула в лицо ребенку. Да, это была та самая девочка! В темноте нельзя было различить цвета, даже румянец у ребёнка на щеках не разглядеть, из-за чего она казалась в точности такой же, как на фотокарточке, чёрно-белой.
– Ты же любишь свет, солнце, море, яркие краски! – Заметила Августа Анке.
– Терпеть не могу! – Возразила Анка. – А она так вообще не переносит! Из-за неё мы не поднимаем штор никогда. Темно, зато интерьер получился необычный. Тебе нравится, ба? Это не наш сарай, правда?
Августа огляделась. Она находилась в просторной комнате, как будто красивой, но чем-то очень странной. Кроме создаваемого шторами полумрака здесь витала еще туманная мгла. Осторожно ступая, чтобы не споткнуться в этой мгле и в этом полумраке, Августа с маленькой Августой на руках обошла комнату и тогда поняла, что туманную мглу создают черный мягкий палас, устилающий весь пол, черная ткань, покрывающая стены, черная мебель и огромные черные глубокие шелковистые кресла, в одном из которых спряталась Анка.
– Это моя комната. Мне здесь хорошо и спокойно. Раньше я не могла дышать от пестроты и света.
– Но ведь ты писала другое! И на фотографиях всё выглядело иначе!
– Да нет, точно так, – возразила Анка.
Августа как раз набрела на что-то громоздкое, при ее прикосновении с шуршанием покатившееся по паласу. Выкатившись из тьмы в полумрак, оно оказалось детской кроваткой – резной, из черного дерева. И одеяльца, и подушечки, и простынки казались так же черными. Августа ахнула.
– Что за мода такая? Как ребёнок может жить и правильно развиваться в таком склепе? Да она вырастет слепой! Ты сошла с ума в этой Испании, бедная моя девочка!
– Это моя приватная территория, делаю, что хочу, – ответила Анка. – Если мой вкус отличается от твоего, это еще не значит, что я не в своем уме. А ей нравится.
– Лучше бы ты купалась в океане и щёлкала по носу дядю короля, чем так вот с ума сходить! Может быть, погуляем? Я хотела бы посмотреть на эту страну. Может быть, в Испании принято дурачиться?
Они собрались и вышли. Анка сменила длинное строгое чёрное платье на тоже черное, как ночь, и даже искрящееся звездами, но коротенькое платьице, перетянутое широким жестким черным поясом. Августу несколько смущала странная одежда внучки, смущала чернота изящной детской коляски. Но всего больше смущал её собственный не слишком подходящий для прогулок за границу наряд – старый потрёпанный халат из голубого сатина и к тому же в белую горошину, в котором она дома убирала пыль. Вот что значит собираться впопыхах! Наверное, это из-за Полинкиных фокусов она потеряла голову и ничего теперь не помнит. И всё же хорошо, что добралась.
Августа легко и бесшумно катила перед собой коляску. Ей здесь было значительно легче передвигаться, чем дома. Может быть, надежда помогает? Эту девочку она воспитает лучше всех предыдущих. Прапраправнучка вырастет такой умной, необыкновенной, совершенной, что станет подругой Августе. Может быть, как раз эту девочку она ждала всю жизнь, почти сто лет. Августа вглядывалась в младенца. Та тоже глядела на неё, спокойно, как Прошка.
Улочка была чистая, красивая, увешенная изящными балконами и декорированная множеством дверей и окон с навесами, затененная кронами деревьев. От этого она казалась чёрно-белой. Они свернули на другую подобную же улочку, потом на третью. Все улочки были чересчур тенисты и чёрно-белы.
– Я тебе покажу и настоящий Мадрид, – сказала Анка, только как бы у тебя голова не закружилась. Мы выйдем на самую большую улицу!
– Пойдём. – Сейчас Августа мало обращала внимания на архитектуру. Она искала свет и солнце для своей прапрапра.
– Ты посмотри, посмотри, какой город! – взывала Анка. – Ба, ты как будто не здесь!
– Задумалась! – Спохватилась Августа. – А хорошо ли здесь живут учёные?
Анка удивленно на нее взглянула.
– Что это тебе понадобились учёные, ба?
– Ты же хочешь учить Августу математике!
– Так вот ты о чем! Об этом не беспокойся. Тебе такая жизнь и не снилась. Вообще, повезло девчонке! Особенно с отцом. Если бы не Кузино благородное происхождение, если бы не его ловкость… Ну и Стефана, конечно, принимает участие. Всё, о чём я когда-либо мечтала, обломится Августе…
– И я много мечтала. В детстве, бывало, о горбушке чёрного хлеба. Потом уже никогда и ни о чём я не мечтала так горячо! А у Августы всегда будет такая большая горбушка чёрного хлеба, какую она только пожелает!
– Нет, ба, не выйдет. Здесь только белый хлеб. Но не волнуйся, она будет в шоколаде!
– И твоя прапрабабушка, и прабабушка, и бабушка, и мама – все мечтали. И если вспомнить – мало что у них сбылось, а уж беды были, о каких никто даже и не мечтал. А у Августы будут заводные игрушки. И она сможет сколько угодно вырезать себе бумажных куколок из фотографий…
– У неё будет компьютер, ба! Ей не нужны будут бумажные куклы! – Напомнила Анка.
– И в школу она пойдёт в красивом платье… Может быть время такое было – неправильное, а теперь прошло? Часы пойдут по-другому? Так не верится же! – Августа покачала головой.
– Что это ты такая пессимистичная, как будто она уже обречена? Ведь все как раз наоборот.
– Меня тревожит эта черная коляска, эти черные пеленки.
– Если тебя это так волнует, я попрошу Стефану, и она тебе объяснит, что в свободной европейской стране можно выбирать любой цвет пеленок – какой нравится! И ничего в этом нет особенного! – Заявила Анка с превосходством завзятой европеянки.
– Ну, здесь я твою Стефану за пояс заткну. Сама знаю про свободу и демократию. Только вот почему тебе нравится черный?
– Это чумной цвет. Ты поймешь. Хочешь мороженого? Слышишь шум? Сейчас мы выйдем на самую большую улицу Мадрида.
– А ты уже нашла школу для Августы?
– Стефана нашла. Но придется возить на автобусе.
– Я буду возить ее и в школу, и домой.
– Спасибо, ба.
– Одежду для неё буду заранее греть на батарее, до будильника…
– Ну ты приколистка! – Засмеялась Анка. – Ещё валенки ей купи, будет полный улёт! Посмотри вокруг!
Августа огляделась по сторонам.
Оживленная толпа двигалось по улице и переговаривалась. Но все эти весёлые неугомонные люди были в чёрном. Их фигуры напоминали графику, выразительный угольный рисунок на фоне белизны зданий. Не совершенно безупречной белизны, белый казался чуть пожелтевшим.
– Странный город, – заметила Августа, – я всё представляла ярким, пёстрым. Судя по твоим фотографиям…
– Почему ты не привезла Полину? – перебила Анка.
– Полинка фокусничает. У неё трудный возраст. Может быть, это пройдёт. Ты позвони ей!
– Ну а как поживает Прошка?
– Прошка! – Обрадовалась Августа. – Ты ведь про него еще ничего не знаешь! Оказывается, он…
Но Анка не слушала.Прошло невесть сколько лет, кажется, много, а девочка оставалась все такой же. Она не росла, не говорила, не ходила, у неё не резались зубы. Она даже не плакала, а смотрела спокойно и лучезарно, и очень этим напоминала Прошку. Часы на самом деле изменили свою повадку. Когда ни глянешь на них, сколько ни глядишь – всё те же цифры, светятся и не меняются. Поначалу Августе это казалось очень и очень странным – всё же электронные часы, не механические. Те, если остановились, значит, сломались. А электронные, если сломались – гаснут. Эти же и не сломались, и не идут, а смотрят тебе в лицо, не мигая…
Солнце забуксовало в облаке – и никуда. Белые, не совсем белые, чуть пожелтевшие, дома вросли в землю. Это, конечно, в обычае домов, оставаться на своих местах, но хотя бы один покрасили к празднику! Или построили ещё какой-нибудь новый! Так нет же. И толпа не меняла своих красок. И автобус, широко распахнув двери, не трогался с места, ждал, когда же взберется на подножку величавая старуха, ведя за руку внучку. Девочка поедет в школу учиться читать и считать, играть и танцевать, чтобы вырасти умной и жизнерадостной, и оживить наконец это сонное царство, испанское королевство. Чтобы удивить весь свет и оправдать надежды прапрапрабабушки… Старуха с удовольствием будет сопровождать ее в школу, ждать окончания занятий и увозить домой, расспрашивая, что нового об этом мире она узнала сегодня… Но Августа все еще держала на руках запеленатого младенца. Анка и Кузя Ритурнель тоже не менялись и очень скучали. Да и Августа, честно говоря, скучала.
Иногда она ходила гулять со своей нерадивой прапраправнучкой в Парк. По вечерам там бывали танцы и играла живая музыка. Дискотек не бывало и в помине – никаких дисков никто не крутил. Играли настоящие духовые и струнные инструменты, и даже барабаны! Совсем как в дни юности Августы. Однажды ей даже захотелось потанцевать, но она постеснялась своего голубого халата. Днём оркестр тоже играл – популярную музыку, любимые гуляющей публикой шлягеры.
Однажды там, в оркестре, случился казус. Один виолончелист оставил свою виолончель и ушел, никому не сказавшись. Или он заблудился в недрах квартала, или нашел себе другой инструмент – но он не возвращался. И тогда в оркестр пригласили Августу. Они не посмотрели, что на ней халат в горошек. Они знали, что она играет превосходно, теперь даже лучше, чем когда-либо. Лучше, чем на выпускном экзамене в музыкальной школе.
Музыка Августы очень хорошо вписалась в природу Парка. Деревья росли крепче, травы цвели дольше, птиц слеталось больше с тех пор, как она играла там. Её музыка всё неразрывнее переплеталась с тенями и светом, ветвями и запахами в Парке, а сама Августа – со своей виолончелью. Люди плясали, топали, пели и кричали на танцплощадке, а маленькая Августа спокойна спала в своей коляске, ни разу она не проснулась, не заплакала. Ни разу никто не заметил её.
Играла Августа превосходно, и знала об этом. Но только остальные музыканты как будто не радовались её искусству, не разговаривали с ней, не глядели даже в её сторону. Они вообще не двигались, как нарисованные углём на слегка пожелтевшей бумаге, или на старинной чёрно-белой фотографии. Только у трубачей раздувались щёки. Исполнять приходилось изо дня в день всё те же шлягеры, и они наконец приелись Августе. Она опять заскучала.
Казалось, время остановилось, и так будет всегда. Августа подумывала, не съездить ли ей куда-нибудь хотя бы ненадолго. Она даже сходила в одну лавку, и, объясняясь жестами, выбрала и купила себе отличный удобный дорожный костюм из добротной ткани. Правда, чёрный – вся одежда в этом магазине была чёрной.
Издалека её подбадривал тихий знакомый голосок:
– Августа, Августа, пора в путь, здесь ты всё уже видела…
Поднимет телефонную трубку – он доносится оттуда. Включит телевизор – он звучит в рекламе авиакомпаний, автомобилей, лекарств, в социальной рекламе, не говоря уже про рекламу дорожных принадлежностей. Августа торопилась, но всё равно завозилась. Нужно было собрать в дорогу вещи, множество незначительных, пустяковых, но совершенно необходимых вещиц. Оказалось, это ужасная морока – найти и упаковать каждую, почти непосильная задача. Досаждала и мешала скрипучая боль в костях, вернувшаяся снова. К тому же Августа ещё не знала, куда поедет… И когда она, совсем растерянная, с непригодными ни для чего склянками и неопознанными таблетками в руках, опустилась, обессилев, на край дивана и повесила седую голову, то вдруг услышала знакомый чудесный голосок ближе:
– Да брось ты эти старые фотографии, я покажу тебе кое-что куда интереснее!
Августа стала оглядываться, чтобы понять, откуда доносится звонкий голосок Прошки. И увидела кругом огромный яркий мир. Тут было все: яблоки, заря, запахи трав, из которых она сразу же выделила полынь, лаванду, и любимый запах смолы на солнце, блеск и мрак гроз за окном, дробь дождей по скату крыш, шум древесных крон и лазурь моря, белки в полёте и спокойные розовые сойки на покосившейся изгороди. Одновременно она увидела оранжевые стволы сосен в блеске снега, под небом такой густой синевы, как если бы оно было теплое. И нашла, наконец, Прошку. Оказалось, он свил гнездо на Дереве выше и ветвистее всех сосен. И радостно чирикал оттуда, как воробей по весне:
– Августа, смотри, вот оно, Дерево! Забирайся сюда ко мне! Ты боялась соскучиться по прежнему миру, но он тоже здесь! Здешний мир полнее прежнего. Если там кто-то не мог тебя понять, и ты не могла что-то кому-то объяснить, и сама не до конца понимала, то теперь узнаешь все недоузнанное, недочувствованное, недопонятое, найдешь утешение всех обид, поймешь все и вся. Ты встретишь все любимые образы воплощенными и вечными. Все зацветет. Мне трудно было объяснить это там, тогда, но теперь ты видишь сама! Смотри, кто идёт!
Августа обернулась…НЕИГРА
«Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что все в жизни происходит взаправду».
Андрей Платонов
«Происхождение мастера»
Старик снял с полки старинную фарфоровую статуэтку.
– Посмотрите-ка, какая хорошая маленькая девочка. Она никогда не плачет!
Они были похожи, как три капли воды – статуэтка и его внучки, двойняшки, Алёнины дочери. Но дети, протягивая руки к фарфоровой фигурке, об этом и не догадывались. Алёна ужасно смеялась! Она смеётся даже теперь, вспоминая, как тогда смеялась…
У детей в корзине еще ничего кроме игрушек, а статуэтка не похожа на игрушки, на всё виденное до сих пор. Таня опустила руки. Существует невозможный мир, догадалась она. Оттуда эта девочка. Маша взяла статуэтку, но, обнаружив, что ручки-ножки не вертятся, даже шляпка – как будто каменная, сразу же потеряла к ней интерес.
Открытие Тани состояло в том, что корзина с игрушками – ограниченная область. А самое интересное – вне ее. Настоящий мир! Но как поскорее проникнуть внутрь? Или это – наружу? Многие годы спустя последняя Танина кукла Дроссельмейер оказалась умозрительной игрушкой, так же, как первая – фарфоровая. Но это – потом.
– Скорее, скорее умываться, уже так поздно, а мои девочки не спят. Настоящая ночь! Скорее, поздно, ночь! – твердил дедушка, кивая на окно.
Таня посмотрела. Она впервые увидела настоящую ночь: черную, бездонную, притягательную и страшную. Так вот он – настоящий мир!
Маша и Таня не верили своим глазам. Им подарили такую книгу, где белые листы превращаются в яркие цветные с помощью простой воды (особые красители, химическая реакция). Перед тобой – чистая страница, банка с прозрачной водой – и все. Но стоит увлажнить кисточку, притронуться – и расцветет яркое красное пятно, потом синее, зеленое, желтое – целый чудесный мир – и сам собой! Вот они и не верили своим глазам.
Зачем мне учиться в музыкальной школе? – недоумевала Таня.
– Тебя научат играть на фортепьяно и петь, – объяснял дедушка.
– А зачем?
– Это так красиво, так хорошо, ты будешь выступать, – рассуждал дедушка, – будешь петь, и тебе будут дарить цветы.
– Но зачем петь, если то же самое можно сказать словами?
Если бы можно было, она бы теперь поняла слова, обращенные к ней! И ее бы тоже поняли. Но Таня говорила чудно и непонятно, так, что Алёна смеялась.Алёна – театральный художник. Она училась на Баксте, Сомове, Бенуа… Орудовала райскими цветами, управляла сверхъестественными линиями. И сама была стилизована. Она взяла из Серебряного века стиль и облик, и переняла серебряновековое настроение.
Красота не может не внушать сожалений. Каждая черта её – говорящая. И говорит она о недолговечности. О том, что еще миг, и все пропадет, даже совершенство обречено. Вершинные проявления жизни так же уязвимы, как её нелепая глина. Алёне было страшно видеть красоту.
Она везде находила предначертания. Ей, бывало, снился Конец Света, оформленный со всей помпезностью: черные кони, трубы, мир, сминающийся, как бумага, страшные реки, отчаянно мечущиеся деревья, дороги, которым нет конца… Однажды она видела такую дорогу наяву, и даже держала на ладони – ленту Мёбиуса. Держала на ладони страшную полоску бумаги – и смеялась.
Веселье всегда жутко. Алёна знала – даже если опьянеешь, захохочешь, станешь болтать, любовно озирая мир – приступит боль контраста. Одолеет ясность осознания: оранжевые занавески, прозрачные бокалы, свет и тепло, люди и их располагающие облики – обман, мир не такой. И не за что уцепиться – вокруг иллюзии, отражения, блики, пустота… Всё – Игра.
Алёна зажимала в руке угольный карандаш и рисовала твердыми, крошащимися линиями силуэты более чем выразительные – кричащие, взывающие. Линии вырывались, цвета вопили, манжеты и воротники трепетали, пуговицы ударяли в глаза.
Двойняшки похожи на Алёну – стройные, белокожие и рыжекудрявые. Внешне различить Машу и Таню сложно. Но внутренне они разнятся. Они уже ходят в разные школы.Алёна смеётся! Танька выпрашивает у неё брошки из стекла!
Дочка обнаружила их в галантерее по дороге из школы. Безобразные стеклянные алмазы оскорбляли Алёну. Но Танька зачарованно подолгу на них глядела. И Алёна купила Таньке стекляшки, но с условием, что она ни в коем случае не станет надевать их.
И не надо! Таня хранит свои сокровища под подушкой и втайне любуется. И чувствует то же, что в детстве: корзина с игрушками мала. Самое интересное – вне ее. Настоящий мир…
А Маша уже готовится выйти на сцену. И все знает про Игру, ничего не боится!
Когда у мамы гости, Танька часами сидит со взрослыми – такими непонятными, но умными, надежными, сильными, добрыми. У неё нет грустных и колючих мыслей. Никаких мыслей. Ни тени детского негативизма. Она не допускает существования Игры. Она думает, всё взаправду. Нечто отменно важное в мироустройстве ускользает от нее.
Танька не догадывалась, объяснить ей было нельзя. Слова не выразят слишком простого – для простого нет слов. Есть особый инстинкт узнавания краеугольных вещей.А фарфоровая девочка не взрослела. Запылилась, а всё такая же. Дедушка тысячу лет назад подарил ее своей невесте, блаженнопамятной светозарной бабушке… Статуэтка, может быть, старше самого старика-саламандры. Танька давно уже доросла до полки серванта и обнаружила волшебную девочку обитающей в незначительном замкнутом пространстве. Таньке неинтересно даже глядеть на неё. Она ждет другого вестника настоящего мира – Дроссельмейера.
Маша играет на фортепьяно – свободно, ярко. Но лучше всего поет.
Она уже выступала на сцене! Гордый дедушка-саламандра и тихо ликующая Таня дарили ей цветы. В шкафу висит ее белое концертное платье, завернутое в целлофан.
А Танька убеждена в реальности выдуманного ею Дроссельмейера. Гофмановский Дроссельмейер, сказочный – в сказочном царстве вместе с Мышиным царем, а Танькин, подлинный – уже чистит коня, отправляется на поиски своей нареченной, и скоро будет здесь!