Неигра
Шрифт:
Новогодние дни – дни надежды, очищения и радости, выраженной в круглых елочных шарах. Дни, когда так легко верится, что прошлое – не более чем сон, а теперь наступает ночь бодрствования, за ней – утренние дни неподдельной жизни, и весь морок, все непонятное и страшное, нежеланное и чужое, можно, как прах, отрясти от своих ног…
Этой ночью мир ласкается к ребенку, осыпает его подарками, диковинками, и дает таинственные обещания, свечами и лампами гирлянд вызывая неясные предчувствия столь же красочно озаренного каким-то иным мерцанием будущего. Праздник навсегда остается священным, таинственным, желанным. И взрослый еще верит, что новый год – совсем иное время, чем растрепанные ошметки старого.
Танька думала, они с Дроссельмейером пройдут обряд надежды, очищения, просветления – переживут полночь и там, за ней, найдут, наконец, свой желанный невыдуманный мир…
Но воспитатель не пришёл.
Танька сидела под елкой, зажигала бенгальский огонь, пила праздничный чай с печеньем, слушала полночный бой часов. И перевешивала игрушки. Был один шар, разрисованный звездной ночью и искрящимся снегом, и чем дольше на него смотришь, тем темнее, синее, загадочнее ночь. И всю свою ночь Танька пристально
А за фортепьяно сидел Машин аккомпаниатор. Он пришел и принес елку, когда Маша уже уехала на белой машине. Алёна была в театре, и они ставили елку в ведро и увешивали игрушками втроем – дедушка-саламандра, аккомпаниатор и Таня. Под елку гость положил удивительное расписное зеркальце-складень, и еще с подсветкой – для Маши, а Таня – рисовальный альбом в переплете с тиснеными домиками и башенками для своего воспитателя.
Дедушка обошел елку кругом:
– Как красиво, как хорошо, какие игрушки!
И ушел спать.
Аккомпаниатор удивился, как громко дедушка заводит наручные часы. Потом сел на свое обычное место за фортепьяно и тихонько стал наигрывать рождественские мелодии из «Щелкунчика» Чайковского. Потом он как будто заснул, пристроив щеку на первой октаве. Проснулся, принялся за «Вальс цветов», но не доиграл. Подошел к елке.
– Чаю? – улыбнулась ему Таня.
– Бесполезно. Мы с тобой из тех, кто проигрывает.
– Все будет хорошо… – Танька хотела рассказать, что настоящий мир существует на самом деле, но постеснялась. Если даже Дроссельмейеру она никогда об этом не рассказывала…В солнечной, оранжевой, ситцевой комнате Алёна сидела над телефоном и смеялась. Танька замерла перед нею – она знала, что мама говорила с Аллой.
– Твой жених женится на Павлине! От тебя его Бог отвел! У меня камень с души свалился.
Стоя у окна, старик-саламандра в растерянности смотрел на «араукарию». Он обернулся.
– Как же так? Он ведь собирался жениться на американке Рибозе и ехать в Америку?
– В Америке нет места художнику, – объяснила Таня.
– Вот не везет молодому человеку, – покачал головой дедушка, – может быть, Павлина окажется хорошей девушкой?Воспитатель пожаловался Таньке:
– В новогоднюю ночь пришлось идти в бар с Павлиной. Мучение, капризная, луну с неба требует – такие времена, трудно найти фиктивную невесту, но с ней, я надеюсь, у нас все получится, она поэтесса, милая дама. Да ты ведь ее видела?
– Я могу работать в прачечной. Я взяла справку, что мне можно работать, – неожиданно заявила Танька, – я ездила в РОНО, очень просила, и мне разрешили.
– Зачем тебе работать? – удивился он.
Но Танька молчала. Она думала, он выбрал Павлину из-за того, что она сама ещё мала и не сможет ничего заработать. Теперь же она совсем не понимала, почему он предпочёл капризную фиктивную невесту покладистой настоящей. А воспитатель не понимал, о чем она молчит.Маша собиралась принять участие в большом взрослом шоу. Она сидела на своей кровати, закутавшись в плед, с растрепанными волосами, мрачная.
– Я пропала. Полный облом. Нужна коллекционная модель. Я напьюсь холодной воды, и у меня будет ангина. Мне все равно, моя жизнь кончена. Ты ничего не понимаешь, Танька. Мне скоро пятнадцать. Я вышла в тираж. Мое место займут тринадцатилетние с платьями. А я выйду замуж за Антошку. Или за Володю.
Володей звали аккомпаниатора.
Прямоугольник окна, облепленный ледяными узорами, излучал причудливое мерцание. В его призрачном луче, сжавшись, обхватив тонкими руками колени, сидела Танька.
– Я пропала. Фиктивная невеста – ненастоящая. Но я ведь еще менее настоящая!Тане казалось удивительным, что воспитатель в том же городе наблюдает те же, что и она, розовые полосы солнца на искрящемся хрустальном снегу, под алеющей громадой зимнего заката. Но при этом ему не приходят в голову те же мысли, начертанные так ясно – красным по белому.
Он поворачивался перед ней, как артист перед зеркалом в гримерной.
– Мне вчера одна подружка сказала, что я «роковой мужчина». А ты как думаешь? Почему ты такая понурая? Неужели моя любовь не приносит тебе радости? Как это странно! Я уверен, что девочке полезно развиваться с сознанием, что ее любит мужчина. Это обогащает новыми эмоциями, опытом. А когда у тебя разовьются бедра, я буду любить тебя еще сильнее…Летом, в Пленциемсе, когда Танька заблудилась, земля, на которой она, как всегда, искала царство Дроссельмейера, предстала перед ней в неожиданном виде. Танька прошла бесконечное пустое пространство – какое-то одичавшее поле. Или ей показалось, что поле – одичавшее. Прошла маленькую чахлую рощицу. И перед ней открылось новое пустое пространство. Она пересекла и этот кусок земли, миновала ещё чахлую рощицу. Перед ней опять пустая земля… Саламандра, розовые яблоки, чистые полотенца, солнечные занавески, уютные комнаты, ароматные супы и шахматы больше не существовали.
Как ничейная собака. Вымершая земля. Под усталыми ногами камни и прах. Небо заволакивается настоящей ночью, колышется дождем, в нём уже бьются огромные серые волны, как жестяное ведро раскачивается и плещет на землю, и земля раскачивается, хочет опрокинуться. Танька бредёт на ощупь и спотыкается о каждый камень. Птица вопит над головой, страшно её слышать.
Танька наконец увидела дом, а в нем оранжевый огонек, напоминающий мамины занавески и дедушкин очаг. Она стала стучаться. Долго стучалась, но ее не услышали. Она опять побрела по безлюдной пустой земле, где бились о край мира ничейные волны и безнадежно кричала единственная птица. Увидела еще один дом с оранжевым огоньком и стала стучаться. Ее услышали и прогнали.В бесконечности пустого пространства и времени Танька не знала, что сталось с Дроссельмейером. Она бродила по безлюдным улицам, и видела дома без огней – дома, где не было Дроссельмейера. Она запуталась в троллейбусных проводах.
… И заметила, что стоит под самым домом своего воспитателя. Обогнула парикмахерскую, вошла во двор, стала искать его окно. Оно светилось! Танька мысленно поднялась, позвонила. Открыла хмурая соседка в грязном фартуке. «Кукольник? К нему четыре звонка». Соседка хмыкнула и ушла.
Таня приоткрыла заветную дверь. Дроссельмейер бросился ей навстречу, заулыбался, засуетился, поцеловал нежно, как дедушка-саламандра. Угостил чаем с вишневым вареньем. У него теперь прекрасный пузатый чайник, и он позволяет мешать чай сколько угодно и оставлять варенье на блюдце!
– Все просто, – объясняет Дроссельмейер, – если любить и жалеть.
Какое счастье царит в настоящем мире!
Танька стояла под окном Кукольника. Она боялась подняться – без спросу.«Степной волк» оказался скучнее учебников. Танька очень старалась, но одолела всего несколько страниц. А учебники, в свою очередь, не могли сравниться с книгами-кубиками, но Танька их всё же читала. Она пересказывала содержание учительницам, это было очень просто. Так просто, что непонятно, почему всё это называется «учёбой» и за это награждают «хорошими оценками». Она не знала сама, училась ли ради похвалы воспитателя или чтобы окончательно убедиться, что все это – пустое.
Настоящие ее мысли разительно отличались от заученной премудрости – учебники как будто повествовали о реальном мире, но не всерьез. Настоящие мысли отличались еще и тем, что их невозможно было высказать вслух – и не только в школе, но даже своему отражению в зеркале – они плохо перекладывались на слова. Тане неинтересно было, отчего растения зеленые, хлорофиллом они покрашены или акварелью, она думала о том, что растения, наверное, живут надеждой. Что они знают о терпении, о чудесной силе, но, главное, о своей правоте – совсем уже неминеральном веществе, питающем их и вселяющем нецветочные настроения.
Разумеется, растения знают истину молча, а иначе она не была бы истиной, не была бы очевидной. Растения изъясняются видом листьев, силуэтом стебля, оттенком, иногда кричащим средь сумеречного луга – и все.
– У него бледный вид, – говорил дедушка-саламандра про растеньице, которое Дроссельмейер когда-то назвал «араукарией».
И Танька чувствовала себя связанным с домашним цветком пониманием. Об истине, которая в немоте, шумят пригибаемые водным потоком кроны деревьев, или тучей прижатые к самой земле ломкие колосья, шуршат осенние, сморщенные, несомые неведомой силой невесть куда листья. У всех у них внутри, под корой, под оболочкой, там, где молочко у одуванчиков, живет знание.В настоящем мире счастье! И он возможен – не выдуман. Стоит только захотеть, и он выстраивается сам собой, прямо на фоне обычного, охристо-серого. Там не играют, там – все настоящее. И – все желанное. Но желанное почему-то не нужно воспитателю. Таня прислушивалась к нему все напряженнее, на лету ловя каждое его слово.
– Вчера приходили две подружки, копались в моих волосах и нашли два седых. Видишь, какой я уже старый, – жаловался он, – Света – ботаник, умная девочка. Она рассказывала любопытные вещи: как будто растения тоже живые и что-то чувствуют! Современные ученые считают, что растения почти совсем одушевленные. У них есть самосознание и даже свои взгляды на жизнь. Появилась гипотеза, что они – нервы земли – какая-то Ле Гуин выдвинула… А ты ничего не знаешь. Сидишь дома, ничем не интересуешься. Ты должна развиваться, как личность!
Таня вернула «Степного волка» непрочитанным и этим разочаровала воспитателя.Из окна парикмахерской презрительно глядят головки, причесанные затейливо, как Маша. Мужские головы улыбаются восковыми щеками. Одна, с яркой улыбкой, заворожила Таню. Она невесть сколько времени смотрела, боязливо оглядывалась, и снова смотрела. Бука нетерпеливо поскуливала, приплясывала, заглядывала ей в лицо.
А Танька видела в витрине воскового Дроссельмейера! Его челку, чистый лоб и брови. У Тани дух захватило от того, как эти брови красиво очерчены, как округлы щеки, как чудесны все черты, как мило и приветливо это лицо, сколько в нем мужества и благородства. А главное, с какой нежностью смотрят на нее выразительные тёмные глаза.
Дроссельмейер близок, осязаем! Таня не могла уйти от восковой головы, снег совсем засыпал бы негодную куклу, если бы ветер не гнал его по улочке вскачь (было восьмое марта). Темень отделяла манекен от Тани темно-синим холодом, а кукла все мечтала.
Дроссельмейер подлинно существует – вот он. Они, две куклы, могли бы разговаривать, как говорят между собой растения. Она посвятит себя прекрасному образу, восковой голове, такой тихой и нежной – вот так и будет смотреть на нее – всю жизнь. Зачем нужен охристо-серый мир, где нет чуда, сокровенного души, заветной мечты, восковой головы? Она зябла в темном провале переулка, где выл ветер и Дроссельмейер улыбался ей. Осязаемое собачье счастье.
Заскрипел снег. Таня боязливо оглянулась и побежала, и Бука покатилась за ней, черным клубочком. Они остановились под окном воспитателя. Оно светилось, но благородная его голова не была выставлена на обозрение, и Танька горестно вздохнула. Побрела наверх, и Бука за ней хвостиком. Казалось, каждая ступенька приближала к чудесному розовому восковому манекену. Танька подошла к его двери, она смотрела на его дверь, растирая окоченевшие на морозе пальцы. Она боялась позвонить, но уйти тоже не могла. Спустилась на несколько ступенек и примостилась в углу на лестнице. И Бука – у ее ног.
Тоска была немного светлее ночи, холода, непогоды, провала улицы и грязных ступенек. Таня ощущала себя совсем немного счастливее серой мглы лестничной площадки, но этот крошечный контраст приносил отраду.
Недавно, в детстве, (Танька даже помнила до сих пор, из-за каких именно пустяков), сердцу однажды стало приторно-сладко, словно оно сахарное, и она нырнула в бездонную ночь, и бродила по городу – никто не заметил, как она ушла.
Хлестал дождь, и ветер бушевал такой, что деревья грозно бились о подставленные под них крыши, стонали птицы, грохотали тучи, сыпались багряные молнии. Танька промокла, выбилась из сил – и тем ей было веселее! Она знала, где её дом, он ещё существовал, и она могла вернуться. Зато поверхностное неблагополучие создавало контраст носимой внутри благодати и позволяло вполне ее ощутить. Таня даже не заблудилась и незамеченная вернулась домой под утро.
Крошечная разница, которая все-таки существовала в этот час между беспредельной тоской серого камня, на котором она сидела, и ее собственной бесприютностью на этой лестнице под дверью воспитателя, и была теперь жизнью. Танька даже наслаждалась – небезысходностью отчаяния.
С того дня тёмные восковые глаза часто встречали ее, и провожали, и звали на новое свидание.