Неигра
Шрифт:
Огромный зал, сцена, как корабль, особый, праздничный, звенящий, золотой свет люстры, глянцевая программка. И несколько минут, когда все пространство заполнял только Машин голос…
Нарядные зрители, целая толпа, аплодировали сестре. Таня не понимала, наяву это или во сне, голова кружилась от удивления и света. Она закрывала глаза, открывала и видела настоящую свою сестру в ее белом платье. Казалось – это не может быть то самое платье, которое висело в шкафу. И не может быть та самая Маша. А Володя за фортепьяно совсем не был похож на неудачника, Таня теперь удивлялась, как он мог так думать о себе в ту новогоднюю ночь…
Она подошла к сцене и подала Маше нарциссы. Но никто из публики не увидел и не догадался, что они сестры-близнецы.Воспитатель живёт в том же городе, что и Танька. Он просыпается под ту же капель, перезвон и чириканье воробьев. Ходит под тем же пронзительно ярким небом. Ей странно – как же он не замечает ничего? Если бы он только увидел кроткий дождь, нежную водяную дымку, блестящие лужи, ломкие нарциссы, он бы понял, он бы не мерил любовь шириной бёдер… Нарциссы после концерта толпятся на фортепьяно у Маши.
Своей хрупкостью они ранят Алёну. Красота неизбежно внушает сожаление. Каждая черточка напоминает о неумолимости времени, о том, что еще миг, и она
Прямые стебли с хрупкими позвонками, прозрачные цветы с причудливыми лепестками – зыбкими, как самый ранний час рассвета, и неправдоподобный аромат… Всё это не подходит для безобразной смерти. Но нарциссы увядают почти сразу же! Цветы, должно быть, не знают о неизбежной гибели, такая красота не сочетается с обреченностью. Или они не увядают, как и не живут? Они – иероглифы, знаки невыдуманного мира?
– Я сидела у тебя на лестнице, – призналась Таня воспитателю.
– Зачем так глупо терять время? Если ты хотела встретиться, нужно было позвонить и договориться, как делают умные девочки, – пожал он плечами.
– Но ведь я не знаю номера твоего телефона…
– Так запиши.
Она бережно занесла в книжечку код настоящего мира.Танька осталась дома одна. Ей стало радостно. Она придумала, что делать!
Сперва вытерла пыль. Зеркало стонало и скрипело… Коснулась сестриных безделушек и флакончиков. Распотрошила несколько мандаринов, но их оранжевые шкурки не побросала где попало, а переложила ими свое белье, как это делала сестра. Сегодня жизнь, наконец, перемениться! Погляделась в стекло серванта. Выдумка веселила. Обернувшись саламандрой, Танька приготовила пир. Испекла гору печенья. Фруктовым желе залила все чашки, крынки и рюмки в доме.
Тихо вошла в комнату. Открыла дверцу шкафа. Ей в руки опустилось, шумно вздохнув, Машино белое концертное платье. Танька храбро содрала целлофан… Закамуфлировавшись под сестру, стала совсем на нее не похожа. Даже Машиным широким жестом расчесав рыжие кудряшки. Сестрины пудры и помады она не тронула. Зато натянула её ажурные колготы и надела первые в жизни настоящие взрослые туфли – свои собственные, подаренные мамой.
Туфли непочатыми хранились в нарядной коробке на дне шкафа до какого-то часа икс. Рядом с пакетом, где было спрятано нелепое одеяние Дроссельмейера: парчовые штаны и камзол с белоснежный воротником из обрывка газеты дедушки-саламандры, плащ – обширный и узорчатый, ботфорты с нетронутыми подошвами… Танино приданое. Вот он, час икс, и настал!
Накрыла стол. И тогда вспомнила, что забыла о духах! И побежала со всех ног в чистую-пречистую комнату, чтобы присоединить к картине приторно-сладкий запах. Понарошку «Тет-а-тет» были чудесны, а каковы они на самом деле она не знала, не понимала, не разбиралась.
Настоящий мир всё равно не выстроился. Таньке не удалось его создать. Она всего лишь играла, как ребёнок. Она воображала, что придёт Дроссельмейер. А пришли все, кроме Дроссельмейера. Дедушка оценил печенье, и занялся приготовлением чая. Алёна смеялась, болтая по телефону, Маша бравурно играла. Всё как обычно. Только Таньке было стыдно за свою детскую игру. Взрослые играют иначе, она так не умела.Бука пляшет, смешно подпрыгивает и ахает в своем беспредельном собачьем восторге. Она уже давно признала Кукольника… Лицо воспитателя цветёт ярко-красной улыбкой, щеки блестят. В кармане его, как всегда, лежит невыдуманный мир, ненужный ему и неинтересный.
Они с Таней вышли из дому, Буку не взяли, потому что шли на Выставку. Им навстречу с трудом двигался Антошка, волоча свой горб. Они встретились под аркой.
– Меня очень расстраивают такие вещи, – пожаловался воспитатель, – я тут прочитал «Идиота» и постарел сразу на пятнадцать лет, – ну зачем такие книги?
Бесцветный холод, беззвучный ветер. Таня смотрела, как страдают липы. Летом такие сильные, красивые, с неповторимым абрисом узловатого ствола и ветвей, музыкальным шумом крон и сплетениями корней, безобидные, медовые… Теперь им холодно. Очень.
Вдруг – цветастая поляна.
– Что это?
– Цветы три рубля штучка, не смотри, – объяснил воспитатель.
Ветер вымел всю улицу, бесконечную и пустую.
– Холодно?
– Да, – призналась Танька.
Воспитатель замотал её своим шарфом. И ей на какой-то миг показалось, он может сострадать. И она решилась прошептать:
– Я не могу жить без тебя…
– Как интересно! – обрадовался он. – Наверное, я прирожденный романист. Во мне погиб режиссер. Как жаль… – Он вздохнул. – Ты должна описывать мне все нюансы твоих чувств, любые оттенки переживаний. Мне так интересно! Я буду наблюдать, как ты взрослеешь и развиваешься…
Наконец они пришли на Выставку. В обшарпанном подвале было светло и тепло. По стенам вереницами шли маленькие картинки в простых рамах. На картинках – удивительные цветы, уютные уголки, милые зверюшки, загадочные полянки. Воспитатель запрещал смотреть на цветы, зато на картины – разрешал. Танька смотрела во все глаза и удивлялась. Ведь художник Кукольник никогда не изображал ни самого крошечного фрагмента настоящего мира.
– Павлина тянет кота за хвост, – пожаловался он.
Он не умеет видеть красоту, поэтому, наверное, ему никогда не страшно и он ничего не чувствует, догадалась Таня. Она всегда любила как раз такие удивительные цветы, уютные уголки, милых зверюшек, загадочные полянки… И по началу больше ничего ей не было нужно. Но потом среди рассветов и дождей, облаков и птиц, моря и песка, оврагов, сосен и черники ей стало не хватать чудо-Дроссельмейера. Мир без него казался недостаточно настоящим.
Но едва она впустила в мир своей мечты новый образ, как он отобрал у неё весь мир.В Голландии в семнадцатом, кажется, веке, непомерно дороги были луковицы тюльпанов. В луковице скрыт цветок. А в кармане Дроссельмейера, как в луковице, скрыт весь Танькин мир – её дом с книгами-кубиками и карандашами, зимние снежинки и запах сена, белый свет, душистые ночи, и первая гроза…
Щелкают молнии, шум дождя наводняет комнаты, заставляет воздух светиться изнутри. Дедушка-саламандра опять надевает ежевесенний бежевый костюм и прохаживается перед зеркалом, примеряя разные шляпы и галстуки.
– Как на мне смотрится?
Таня, притаившись на своем диванчике, наблюдает густые тени в углах комнаты. К вечеру появляется Маша. Она фыркает и отряхивается, как кошка.
– Туфли полны воды. Не иначе, как новый потоп, – она растирает мокрые ноги, – неужели лето будет дождливым? Брр…
Маша натягивает на ноги изящные колготки с блестками. За окном, в центре огромной, мягкой, сизой тучи появился просвет, и в него глядит палевый лучик.
Лучик упал Тане на руку, она встрепенулась, стряхнула его и вздохнула:
– Почему всё не так?
– Потому что дядя Алеша – дурак.
Маша накинула плащ и упорхнула. Умытая улица сияла золотом закатного солнца. Потом настали нежные, светлые, сказочные сумерки. В сумерках возник Дроссельмейер.
– Какой сегодня колоритный дождь!
Неужели заметил?!
– Вы не промокли? Горячий чай? Гренки? – захлопотал дедушка-саламандра.
– Пожалуйста. Как твои дела, Танька? Не сердишься? Я все время хожу околдованный Олей. Она ясновидящая. Ничего не ест, питание получает из Космоса, как солнечная батарея. Миниатюрная и грациозная. Видела бы ты, как она танцует при свечах – моя комнатенка преображается. Мистика – единственная Олина слабость. Я сам не свой, из-за нее все из рук валится…
Тане нечего противопоставить эффектам освещения, свечам и теням, танцу – обворожительной Игре. Кроме своих жалких духов, жалких выдумок. И чая с гренками…Как будто незнакомое существо на фоне неба… Впервые Таньке снился не Дроссельмейер. Это существо не летало в небе, а находилось на балконе. Но было таким маленьким, что могло проскользнуть сквозь прутья. Таким легким, что способно было улететь. Таньке было страшно за него, очень страшно. Она тянула руки, хотела удержать… Она давно уже о нём думала – спустится с небес и спасёт.
Сестра вошла неожиданно, Танька уронила шитье с колен, смутилась.
– Что ты шьешь?
– Платье. У нас скоро свадьба! Так лучше заранее сшить. Столько будет хлопот.
– Замечательно, обожаю свадьбы! Вы пришли наконец к общему знаменателю?
– У нас будет ребенок…
– Атас… Так можно расписаться и в пятнадцать!
– Представляешь, какое счастье?
– Ненормальная, – засмеялась Маша, – а откуда у тебя такой крепдешин?Летом Алла пригласила сестер к себе на дачу. Это был маленький ветхий домик – бревенчатый, о трех окнах, в незначительном, но дремучем садочке.
– Кайф, – сказала Маша, – расслабимся, подзагорим. В окаянном городе мое лицо приобрело зеленоватый оттенок.
Алла была очень приветлива, рассказала про каждую травинку в саду. Приготовила омлет с помидорами. Но она как будто нарочно ни словом не обмолвилась об Алеше Кукольнике, как будто его не знала.
Ночь в деревне лунная, звездная, теплая… Улица, уходящая в бесконечную даль, дремлет, домики спят в траве, одетые своими заборами, а звезды тем временем уверенно двигаются по небу. Ночь сплетается из теней яблонь, вишен и жасмина. Сёстры сидят и смотрят на звезды…
– А жених что? – любопытствует Маша.
– Я с тех пор его не видела.
– Ты скоро родишь, а он не знает! – смеётся сестра.
– Нет. Кажется, всё пропало… Очень уж много крови и боль.
– Нашла о чём жалеть! У тебя еще столько детей будет, что на стенку полезешь!
– И все хуже, все больнее…
– Сходи к врачу.
– Ты что, я не могу рассказать об этом врачу! Тогда все всё узнают и Алёшу из-за меня посадят. Я же несовершеннолетняя. Он просил даже тебе ничего не рассказывать. Он думает, ты до сих пор ничего не знаешь!
– Вот дурак!
– Но я-то знаю, что ты не проговоришься! Вот если бы он приехал, он бы придумал, что делать… Мне страшно…Бука скучала и выла на луну, или спала посреди сумеречной комнаты, распластавшись по полу, как мохнатый коврик. Танька сидела у окна и смотрела на дорогу. Однажды она отважилась, пошла к деревенскому телефонному автомату, и набрала код настоящего мира.
– Добрый вечер…
– Оля? – обрадовался воспитатель.
– Нет, Таня…
Не умеющая играть, не умеющая танцевать, не умеющая петь, не умеющая даже говорить. Никогда она не найдет Дроссельмейера.
А дома, у яркого очага, хлопочет дедушка-саламандра. Там пекутся румяные сырники, и чайник сипло поет, спешит познакомиться с каждым входящим и кланяется, кланяется… Мама сидит в ярких ситцах и рисует, и напевает, шьет лоскутное покрывало, шьет красное платье для Таньки (обещала скоро дошить), а дедушка несет домой яблоки и мед, а Танины книги источают сладкую пыль, прячась друг за дружку, стесняясь своих потрепанных переплетов и желтых обманчивых страниц. Все осталось дома, а дом остался у дедушки, а дедушка – среди сказочных, щедрых и прекрасных древних саламандр – за чертой…Таня увидела сон: как будто она любит Антошку, целует его круглые румяные щеки. Он счастливо улыбается, у него сияющие тёмные глаза и никакого горба. Как наваждение вспоминается все былое уродство, все страдания… Любовь творит чудеса. Только над Кукольником она не властна.
Сестра опять приехала.
– Привет, невеста!
– Ты! Как хорошо.
– А клубнику в деревне можно купить? Ништяк! Искупаюсь, позагораю, поем клубники, а завтра вернусь к моему плешивому педагогу. Идем на озеро!
– Больно, не могу…
– Вот скука…
Маша на ходу подтыкает подол, оголяя стройные ноги навстречу душистому жаркому ветру, Таня тащится следом, несёт за ней одеяльце и полотенце.
– Мне шьют мини-юбочку из шелка, вот такую коротенькую. Я считаю, в нашем возрасте уже неприлично ходить в длинном. Конечно, у мамы глаза на лоб вылезут. Но мне все равно. А прическа? Ты заметила, как у меня красиво уложены волосы?
– У тебя всегда…
– Нет, ты ничего не понимаешь. Мне делал укладку лучший парикмахер в Москве. Самый дорогой!
Лесное озеро лежит среди цветастых деревьев, солнечные блики носятся веселой зыбью, а в глубине отражается бархатная поляна. Птицы поют, очарованные видом. Маша плещется, Танька смотрит.
– Как же хорошо, что ты приехала. Мне было страшно совсем одной, очень уж много крови…
Дома Таня наполнила клубникой огромное блюдо, Маша пришла в восторг.
– Кайф! Вот это жизнь! Посыпь еще сахаром.
Сёстры закутались в шали и пледы, и, перемазанные ягодным соком, сидели слушали вечер, наблюдали закат. Через распахнутые двери террасы к их ногам лились сырые оранжевые лучи. Влажность солнца просачивалась сквозь тонкие занавески и полосками, зигзагами, узорами растекалась по террасе. День тонул. Наконец на поверхности остались только шорохи, слабые дуновения, нежные и сонные голоса сверчков и птиц.А на следующий день Танька уже не могла есть ягоды. Ей было больно, она не могла встать, и не могла вздохнуть от боли. Приехала Алла, и Танька призналась, что у неё болит живот. Алла вызвала скорую помощь. Медбрат пощупал ей живот, задал несколько вопросов, вышел на косое крылечко, закурил.
– Не довезём, – предупредил он Аллу.
Алла ахнула и прикрыла глаза мизинцами.
Танькин мир сминался, как бумага. Странное противоречие – на дверцах кареты скорой помощи рдели знаки милосердия и любви, но она везла не к Дроссельмейеру. Может быть, даже в противоположную сторону.