Неистовый Лимонов. Большой поход на Кремль
Шрифт:
Привычной для русского глаза и слуха грани между литературным, книжным языком и языком тюрьмы, лесоповала, мужской пирушки, солдатской казармы больше не существует.
Будто плотину прорвало.
Протечки, конечно, и раньше случались. То Никита Хрущев, разгорячась, сказанет с трибуны что-либо этакое, и сказанное, не дойдя до эфира, до газетных полос, начнет кочевать по Руси в изустном изложении. То Александр Солженицын насытит речь персонажей «Одного дня Ивана Денисовича» чуть-чуть графически (но не фонетически) видоизмененными словами известного рода. То Василий Шукшин восхитит миллионы соотечественников своим чудаком на букву «м». То Валентин Катаев напечатает роман, который если чем и запомнился, то разве только «ж. й», крупно,
Бесспорно, не всякий может, как Мих. Мих. Жванецкий (в своем «Монологе подрывника»), изящно порадовать зрителя выразительным жестом (паузой), вздохом, грамотно заменяющим некое словцо. Порадовать именно эффектом узнавания. Ведь если бы слушатели сатирика тех самых «блиноподобий» не знали, то и узнавать-то было бы нечего! А стало быть: и радоваться нечему. Не всякий, повторю, сможет. Некоторым приходится резать вслух.
Юлиан Семенов еще в середине 80-х на страницах комсомольской газеты употребил редкое слово «целка». И ничего. Ни стены, ни небеса, ни ЦК ВЛКСМ — не рухнули. Потому что употреблено было не всуе.
И когда бесшабашный и подонковатый кинокритик «Московского комсомольца» Денис Горелов приносил мне на подпись дерзкий материал, обильно украшенный буквосочетаниями «жопа» и «на ........», я не считал себя вправе сурово цензуировать лихую статью младшего коллеги только лишь на основании лицемерно-мещанских ограничений на употребление данных слов в письменной речи (что величается Кодексом древних журналистских традиций).
Мне, опять же, и в голову не пришло бы винить лидеров «Аквариума»,»Алисы» и «Наутилуса» за рок-проброс матерных ударов. Каприз мироздания. В самом деле, разве есть адекватная замена хлесткого термина, скажем, в программной песне Б. Б. Гребенщикова «Электрический пес»:
А те, что могли быть как сестры,
Красят лаком рабочую плоскость ногтей
И во всем, что движется, видят соперниц,
Хотя уверяют, что видят блядей.
Крепкие слова оттого и величаются таковыми, что эмоционально окрашены более интенсивно, чем — пусть самая блестящая — лекция. У забористой ругани, конечно, не может быть приоритета, но притворяться, что ее и вовсе не существует, — нонсенс.
Время диктует свои неприятные условия.
Еще одна цитата:
«Путеводитель по скабрезным словам в русском, итальянском, французском, немецком, испанском и английском языках» вышел в свет в издательстве «Асис-пресс» под редакцией кандидата филологических наук А. Кохтева. В книгу включено около 300 слов и выражений, которые не принято произносить вслух. Автор-составитель сожалеет, что вульгаризмы и матерщина все больше проникают в устную речь, но тем не менее считает необходимым ознакомить с ними широкого читателя. При этом делаются ссылки на такие авторитеты, как Владимир Даль, Сергей Довлатов и Эдуард Лимонов».
А между прочим, библиотечка вполне респектабельного журнала «Звезда» выпустила в те же годы поэму «Лука Мудищев в XX веке», серия «ХУИ» («Художественно-уникальные издания»). И не менее респектабельные «Московские новости» (№ 4 от 24 января) воспроизводят отрывок из этого произведения. Отмечая, что «мат — наиболее адекватный язык для выражения свихнувшейся реальности». Это — «язык последнего отчаяния и последней надежды».
Не нравится — не ешь. ТВ можно выключить, газету скомкать, телефонную трубку положить — уберечь глаза и уши. Как довольно удачно подмечено (уже помянутым) маститым языковедом:
«То, что произошло на наших глазах, выдало обсценной лексике своего рода вид на жительство в культуре — только и всего. И теперь уже право каждого — каждого писателя, каждого издания, каждого читателя — в индивидуальном порядке выбирать — считает ли он (она, оно, они) для себя лично возможным публично пользоваться этой лексикой или нет.
На то ведь и свобода, чтобы выбирать. Тем ведь и отличается она от тоталитаризма, что обязанность быть, как все, предстает
Например, в эпоху, когда единственным гарантом общественного добрословия служит цензурное ведомство, сочинять — как Юз Алешковский — на чистейшем мате чистейшую повесть о чистейшей любви.
Или, тоже например, принципиально не материться, когда, наоборот, все вокруг охулки на язык кладут.
Делайте выбор, господа!»
Грубые обозначения, употребление которых ограничено приличиями (ибо находятся в соприкосновении с табуированными действиями сексуального и туалетного планов), отличаются, напоминаю, большой эмоциональнойнасыщенностью. Что, кстати, и объясняет употребление их в экстремальных ситуациях. Те, кто был в Афгане, подтвердят. Сцена скандала, как правило, строится на грубых выражениях, употребление которых впоследствии оправдывается переживаемым аффектом. Этим же объясняется и бурное негодование (по поводу сквернословия) тех, кто следует этим табу. Или необходимым считает, в силу ситуации, сделать вид, что следует. Ведь абсолютно очевидно, что многие из возмущающихся не отказывают себе в удовольствии называть вещи своими именами в быту.
Помянутой эмоциональной насыщенностью непечатных выражений объясняется и тот факт, что многие безусловно приличные люди под наркозом грязно матерятся! И совершенно ничего впоследствии об этом не помнят, не верят хирургам. А несчастные больные, полностью потерявшие память и переставшие понимать речь, еще долгое время, увы, произносят отвязанные грубости. Которые, похоже, покидают сознание последними. Еще раз: увы!
Раздел IV. Жена Лимонова
Ярослав Могутин был не только певцом своего кумира Лимонова, но и отчаянно пиарил его спутниц. Слава интервьюировал как вторую, так и третью супругу Эдуарда.
Елена Сергеевна Козлова-Щапова де Карли рассказывала про Лимонова:
«Моя мама просто отказалась с ним знакомиться и сказала, что никогда в жизни в своем доме его не примет. Она не пришла на нашу свадьбу, на венчание, отец пришел, а она — нет. Как это ни странно, после венчания, в церкви, я потеряла свое обручальное кольцо. Это было очень плохое предзнаменование. Когда у нас начались проблемы с КГБ из-за лимоновской прописки и его должны были в двадцать четыре часа выслать из Москвы за нарушение паспортного режима, я попросила маму сделать ему московскую прописку, и она, естественно, отказалась. Тогда я посоветовала Лимонову написать ей письмо. Он написал письмо, и моя мать, которая очень любит литературу, оценила его литературные данные и сказала, что хочет с ним встретиться. После знакомства с Лимоновым мама изменила свое мнение.
У нас было много друзей. Одним из них был посол Венесуэлы Бурелли, невероятно богемный человек, он знал наизусть всего «Евгения Онегина», Блока, мог бы заткнуть рот любому русскому интеллигенту. Бурелли занимался тем, что устраивал встречи андеграундных художников и поэтов и даже построил бар, где все собирались, играла латиноамериканская музыка. К сожалению, он закончил очень плохо: его выгнали из страны, это был беспрецедентный случай. Он уехал, а обратно его не пустили. Из-за Бурелли нам и пришлось уехать. Все началось с обысков в нашей квартире, а мы в то время занимались самиздатом. Это был очень неприятный момент нашей биографии: за нами следили, прослушивали телефон, нас все время куда-то вызывали, стращали: «вы должны. вы не должны.». В конце концов, когда они поняли, что ничего от нас не добьются, нам сказали, что все равно мы не советские люди и не лучше ли нам отсюда уехать. Нам дали визу буквально за месяц. Мы были с Бурелли в Сочи, и когда приехали, мама сказала, что пришла бумага на выезд. Нас выгнали практически в двадцать четыре часа. Я уехала с чемоданом, в котором были только вечерние платья, потому что жизнь в Советском Союзе была для меня сплошным праздником и я думала, что он будет продолжаться и на Западе».