Неизбежность (Дилогия - 2)
Шрифт:
– Откуда люди знают?
– вяло отбивается Черкасов.
– Домыслы. Слухи - они и есть слухи.
Он взглядывает на часы. Мать подпимается.
– Пойду мороженого куплю. Я мигом обернусь.
И уходит. Ира говорит:
– Это она нас вдвоем оставила...
– Спасибо ей!
И они, не стесняясь вокзального многолюдия, целуются, Ира шепчет:
– Наконец-то я с тобой! Чувствую тебя всего! Господи, через полчаса, через четверть часа ты уедешь... Почему? Куда? Я ждала четыре года и не хочу тебя отпускать! Я хочу всегда быть с тобой!
– Мы будем вместе!
–
– Ну что ты... Не может так долго продлиться эта война.
Если она будет...
– А то не будет? Не надо обманывать себя!
– Ну, потерпи еще немного, милая...
– Нету моего терпения, Славочка, дорогой! Четыре года без тебя... И зачем я тогда, в сорок первом, согласилась отложить свадьбу... До твоего возвращения! Вот оно, возвращение...
– Мама настояла...
– А нам не надо было слушаться... Да ладно, да пусть без загса стать бы мне твоей... Ребенок был бы у меня. Твой ребенок!
– С ним на руках? Легко ль в военное время, Ирочка?
– Да уж легче, чем без него. Ты как бы со мной был...
И внезапно подается к нему, снова целует, обнимает, шепчет:
– Хочешь взять меня?
Он вздыхает:
– Как же я повезу тебя с собой, куда?
– Дурачок, не об этом я...
И Черкасов понял. Покраснел, испуганно оглянулся вокруг.
Ира сказала:
– Не пугайся, дурачок. Это я так. Это же невозможно. И когда станет возможно?
Появляется мать с тремя порциями мороженого. Черкасов опять приоткрывает запястье, взглядывает на часовые стрелки.
Вот какое воображение у лейтенанта Глушкова, Петра Васильевича. Черт-те что напридумывает. Сочинитель! А может, так оно и было? Или похожее было? Почему бы и нет? Черкасова надо щадить, прав Трушин. Я дремуче нечуток к подчиненным. Как подумал о Черкасове, бревно я бесчувственное, просто-напросто чурбак. Чурбак - потому что своей опрометчивости, невнимательности раньше стыдился больше. Ныне поспокойней реагирую. Со временем будет: как с гуся вода? Не дай бог! А можно сказать: как с гуся пот? Ведь птицы-то тоже, наверное, как-то потеют? А может, нет? А может, лейтенант Глушков, перестанешь глупостями заниматься? Одно извинение марш трудный, многоверстный, жара, пыль, жажда, ну и голова, конечно, несвежая.
Топай и старайся не отвлекаться. Уж если приспичило умствовать, то думай: как благополучно довести своих солдат и самому дойти до конечного пункта марша? Да ладно, дойдем как-нибудь. Европу прошли, пройдем и Монголию. Ах, Монголия! Раскаленная земля, раскаленное небо. Воздух обжигает легкие. Дышать невмоготу. Металл обжигает пальцы, если невзначай дотронешься до автомата. Кажется: сквозь подошвы песок и галька жгут. И еще кажется: чем дальше пройдешь по этому пеклу, тем скорей доберешься до более прохладных мест. Это вряд ли светит - прохлада, но после марша будет какая-то передышка, клянусь... клянусь здоровьем дочери - так говаривала фрау Гарниц.
Как она там, в своей Германии, фрау Гарниц, как там ее Эрна?
Опять отвлекаешься? Вот уж поистине отвлекся от реальности.
Реальность - это четырехсоткилометровый марш, а немка, с которой любился,
А вот это не мираж: танки, пушки, автомашины, повозки, пехотные колонны. Степь уже пахнет не полынью - бензином и соляркой. Бурая пыль взвешена в воздухе, она покрывает все, что можно покрыть, занавешивает отдаленные голубоватые сопки, а еще подале сквозь пыльную кисею проглядывают синеющие вершины - не Хипган ли? Его предгорья? Таинственное слово - Хинган. Таинственное и угрожающее. Там все будет решаться...
Солдатский разговор:
– От мы отмытаримся, отмучимся... Отвоюемся! За-ради наших деток... Чтоб в мире жили, в благополучии...
– Дети, браток, это... это... Даже высказаться не могу, слов нету... Чудо они заморское, дети! Скажешь, не так?
– Я тебе вот что скажу... У меня сынок от первой жены, скончалась в тифе... От второй - дочка... Сын и дочка! Есть они на свете, и мне ничегошеньки не страшно. За них в огонь-воду пойду!
– Мой пацаненок, Димка его зовут... так он обписывался по ночам. Переживал он, бедняжка, аж плачет... А мне мальца до того жалко, что у самого слезы наворачиваются. Лечили Димкуто, перестал писаться в кровати...
– А у меня сестренка, младшенькая, за два года до войны народилась... Ну девка! Ну крикуха! Орет - не подходи! А я подойду, поцелую в пятки, и Надюха успокоится... Никуда не позволяли целовать, окромя пяток. Пухленькие, розовенькие, пахнут вкусно...
– У моего сорванца, у Жорки, завсегда "путанки" на голове.
Ну, это когда волосы сваляются, запутаются клубочком, не расчешешь. Выдирать "путанки" больно... Жорка матери не дозволял, исключительно мне, я осторожненько выдирал... Ну, а волос у сорванца густой-густой и с чего-то с рыжеватинкой...
А я подумал: "путанки" бывают не только в детских волосах, но и во взрослой жизни.
От воспоминаний отрешиться не могу. Они всплывают со дна памяти и будто клубятся надо мной. Может быть, из-за жажды вспомнилась река, которую переплывал, драная от немцев. Это был еще сорок первый.
Так вот, на исходе августа, кажется, в какой уже раз попали в окружение. Тыкались туда-сюда, везде немцы. Утром они прижали нас к берегу. До полудня мы отбивались. Но немцы кое-где просочились к реке. Надо было отступать, то есть кидаться в воду и плыть, если умеешь, на ту сторону, а не умеешь - плыви на доске, еще как. Я завернул в плащ-палатку оружие и обмундпрование и ступил в холодную воду. Переплыл. А чего же? Это ни Доп, это поменьше. Но много наших утонуло - кто по умел плавать, кто от пули или осколка.
Ну, уцелевшие выбрались на восточный берег и побежали к ближайшему лесу. Картина была: по лугу чешут на третьей скорости мужики, - кто в подштанниках, в трусах, кто в чем мать родила. В подлеске я начал одеваться, оглядываясь: группа человек в двадцать. Некоторые с переляку или, может, от бесстыдства даже срам свой не прикрывают. И это меня обозлило. Натягивая гимнастерку, гаркпул:
– А ну, все ко мне! Быстрей, быстрей! Слушай мою команду:
достать оружие и одеться!
Команду восприняли послушно, кроме одного красавчика; он взпеленился: