Неизвестные Стругацкие. От «Града обреченного» до «"Бессильных мира сего» Черновики, рукописи, варианты
Шрифт:
Убраны подробности из рассказа Кудинова („как его рвало, как его несло и так далее“, как „сзади“ воду закачивают).
Анекдотический рассказ о надписи на снегу и фотографиях всего этого в журнале оставлен, но фраза „Полина Златопольских (мечтательно заведя глаза): „Однако же, какая у него струя!““ скромно заменена на „Фотографии разбегаются по рукам и в большинстве своем исчезают“.
О писательской бригаде, страдающей морской болезнью, Сорокин вспоминает: „…вся заблеванная, благополучно помирала в койках…“ ВСЯ ЗАБЛЕВАННАЯ заменено на ЗАКАТИВ ГЛАЗА.
О
По мелким изменениям в тексте можно проследить, как дорабатывался текст Авторами, как постепенно проявлялся в нем и отличный от других произведений стиль (поющий, поэтический, несколько архаичный и одновременно очень интеллигентный).
При доработке рукописи Авторы изменяют обыденные, простые слова на „высокий слог“: вместо „неизбежный“ — „неизбывный“, вместо „напольный“ — „цокольный“, вместо „одна“ — „единая“, „решил“ — „сделал вывод“, вместо „три-четыре горячих картошечки, рассыпчатых“ — „три-четыре горячих рассыпчатых картофелины“, вместо „какое было модно“ — „какие были в моде“, вместо „водка пролилась у них из фужеров“ — „водка плеснулась…“, вместо „бокалы“ — „чары“, вместо „хоть что-нибудь“ — „что-либо“, вместо „какая-нибудь реальная надежда“ — „сколько-нибудь реальная надежда“, вместо „обычно“ — „обыкновенно“, вместо „какие-то“ — „некие“, вместо „этот“ — „данный“, вместо „так“ — „столь“, вместо „бодрые“ — „бодрящие“.
Сорокин о претендентах в Союз Писателей: „…а уже напечатали такую уйму!“ В книжных изданиях вместо УЙМУ — УЙМИЩУ.
При виде Гнойного Прыща у Сорокина в журнальном варианте „подступило к горлу“, позже — „холодок зашевелился под ключицами“. Свое состояние при этом Сорокин сначала называет „мое воображение“, позже — „мой психоз“.
„Значит, и вы знали Анатолия Ефимовича?“ — спрашивает Сорокин у Михаила Афанасьевича. В книжных изданиях ЗНАЛИ Авторы меняют на ЗНАВАЛИ. Более изысканно. И позже в тексте, вспоминая Михаила Афанасьевича, Сорокин называет его „моим странным знакомым“. ЗНАКОМЫМ в книжных изданиях заменено на ЗНАКОМЦЕМ.
О встречах с читателями с радостью вспоминает Сорокин: „…когда даже явная глупость, произнесенная тобой, вежливо пропускается мимо ушей…“ В журнальном варианте вместо ВЕЖЛИВО — ВЕЛИКОДУШНО, что в данном случае, по-моему, более уместно.
Если сравнивать журнальный вариант ХС с книжными, то ясно видно: Авторы решили максимально сократить отсылки в ХС к ПЛЭ. Причина будет рассмотрена ниже, пока же перечислим различия.
Дополнения к текстам, связанным с ПЛЭ, в книжных изданиях обусловлены лишь красотой слога и добавкой эмоций. К примеру, были добавлены мелкие замечания о ПЛЭ: „…с эликсиром этим чертовым, который я же сам и выдумал себе на голову…“ (в тексте журнального варианта было лишь: „…с мафусаллином этим чертовым…“); „…был так благодарен Косте за то, что он, по всей видимости, забыл о моих приключениях с эликсиром жизни…“.
Остальное же — только сокращения.
В книжных изданиях после реплики Кудинова („А
На лице его при этом явственно проступило размышление на тему: а нельзя ли (по возможности, немедленно) извлечь что-нибудь для себя полезное из знакомства с такой значительной и благорасположенной к нему персоной, — и это каким-то не совсем понятным образом подвигло вдруг меня на прямой вопрос:
— Послушай-ка, — сказал я, — а чего это ты угрожал мне давеча, в больнице? Что там у тебя, собственно, произошло?
Признаюсь, я не люблю прямых вопросов. Ни ставить, ни слышать. На прямые вопросы обычно следуют до отвращения уклончивые ответы, и всех вокруг начинает тошнить. Да и прямые ответы, как правило, тоже не сахар. Однако же тайна страшного Ивана Давыдовича и Костиного змеиного шипения („О себе подумай, Сорокин!..“), раньше только раздражавшая меня наподобие некоей душевной заусеницы, сейчас вдруг потребовала немедленного и полного разъяснения. Что же, в самом деле, мне теперь — каждый раз трепетать, с Кудиновым встречаясь?
— Что же прикажешь, — сказал я раздражаясь, — каждый раз, понимаешь, трепетать, с тобой встречаясь? Нет уж, изволь объясниться!
И точно так же, как тогда в больнице, Костя заметался взглядом, явно не зная, куда его приткнуть в безопасное место, и снова принялся он лепетать, бормотать, экать и мекать, однако ж на этот раз выглядел он не столько испуганным, сколько смущенным, будто поймали его за тайным разглядыванием специфического заграничного журнальчика. И хотя был он достаточно невнятен, все же уловил я в его бормотании и меканье некую вполне связную и вполне грязноватую историю — про какие-то редкие медикаменты… без рецептов, сам понимаешь… тесть двоюродного брата… ну, ты же понимаешь, старик?., все же родня, неудобно… ни-ни-ни, никакой уголовщины, что ты, но ты же его напугал до этого, как его… я сам виноват, но и ты пойми меня правильно… знаешь, как это бывает… кому охота объясняться… И так далее.
Я слушал его, испытывая одновременно и некую брезгливость, и явное облегчение (всего-то навсего — гос-споди!), но ведь и разочарование тоже: всего-то навсего, а я-то!.. И когда ситуация, как мне показалось, прояснилась полностью, я прервал его излияния, не стараясь скрыть ни брезгливости своей, ни облегчения, ни разочарования:
— И это все?
— Старик! — вскричал он, вовсе не разобравшись в моих интонациях. — Дедуля! Клянусь честью! А ты-то что подумал, а? Признайся: ведь черт-те что подумал, а?
Не стал я ему ни в чем признаваться, повернулся к нему спиною и пошел себе вниз по лестнице. А подумал я (уж который раз), что жизнь наша, что бы ни говорили нам об этом энтузиасты, по сути своей вполне обыкновенна и незагадочна (и слава богу, если серьезно), и что нет, видимо, ничего такого в мире, друг Горацио, о чем так сладко болтается вечерком нашим кухонным мудрецам, и что прав, надо полагать, мой герой, когда брюзжит: „Нет никакого Бермудского треугольника! Есть треугольник а-бэ-цэ, который равен треугольнику а-штрих-бэ-штрих-цэ-штрих…“ И даже не „равен“, а „конгруэнтен“ — так теперь надобно говорить…