Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты
Шрифт:
— Свидетель! — сказал Фарфуркис.
— А не вызвать ли нам свидетеля?
— Так что ж свидетель, — упавшим голосом сказал комендант. — Разве чего не ясно? Ежели вопросы есть, то я могу…
— Нет! — сказал Фарфуркис, с подозрением глядя на него. — Нет, зачем же вы? Вы вон где живете, а он здешний.
— Вызвать, вызвать! — сказал Хлебоедов. — Пусть молока принесет.
— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — Товарищ Зубо, вызовите свидетеля по делу номер двадцать девять.
— Эх! — воскликнул комендант, ударивши соломенной шляпой о землю. Дело рушилось на глазах. — Да если бы он мог сюда прийти, он бы разве там сидел? Он там, можно сказать, в заключении! Не выйти ему оттуда! Как он там застрял, так он там и остался… — И в полном отчаянии, под пристальными и подозрительными взглядами Тройки, комендант, ставши вдруг словоохотливым от полной обреченности, поведал нам китежградское предание о заколдунском леснике Феофиле. Как жил он себе и не тужил в своей сторожке с женой — тогда он еще совсем молодой был, как ударила однажды в холм зеленая молния, и с тех пор там он и застрял. Первое время суматохи много было, жена Феофилова в город уходила, а вернулась — и, оказывается, не может взойти на холм. Прибежала в слезах к попу. Поп набрал святой воды ведро и пошел холм кропить. Шел-шел, не дойти до холма, и только. Брызгал он этой святой водой направо, налево, молитвы возносил — не помогает. Поп возьми и разуверься. Расстригся и пошел в атеисты. Это уже бунт. Приехал урядник. Спервоначалу грозил, ругался по-черному, потом принялся Феофила шкаликом приманивать. Мол, увидит шкалик Феофил и обязательно к нему прорвется, а тут уж можно будет его хватать и вязать. И верно, рвался Феофил. Двое суток к шкалику без передышки бежал. Нет, не добежать. Так он там и остался. Он там, жена здесь. Сначала к нему приходила, кричали они друг другу, потом надоело ей, перестала ходить. Феофил сначала рвался оттуда тоже, говорят, видели, как он свинью зарезал, солониной запасся, чистое белье увязал и пошел с холма путешествовать. Хлеба, говорят, взял на дорогу: два каравая, сухарей. Долго шел с холма, полгорода сбежалось глядеть, как он путешествует. И все по низу холма, все по низу холма. Смех и грех. Ну, потом, конечно, успокоился, жить-то надо. Так с тех пор и живет. Ничего, привык.
Выслушав эту страшную историю, Хлебоедов вдруг сделал открытие, что у Феофила советских документов нет, переписи он избежал, в выборах участия не принимал, воспитательной работе не подвергался и, вполне возможно, что остался кулаком-мироедом.
— Две коровы у него, — сказал он. — И теленок вот. Коза. А налогов не плотит… — Глаза его вдруг расширились. — Раз теленок есть, значит, и бык у него где-то там спрятан!
— Есть бык, это точно, — уныло признался комендант. — Он, верно, на той стороне пасется.
— Ну, голубчик, и порядочки у тебя, — зловеще сказал Хлебоедов. — Знал я, чувствовал, что ты саботажник и очковтиратель, но такого даже от тебя не ожидал. Чтобы ты кулака укрывал, мироеда…
Комендант набрал в грудь побольше воздуха и заныл:
— Святой девой Марией… Двенадцатью первоапостолами… На евангелии клянусь и на конституции…
Лесник Феофил вдруг поднял голову и, прикрываясь от солнца ладонью, посмотрел в нашу сторону. Затем он встал, отбросил клюку и начал неторопливо спускаться с холма, оскальзываясь в высокой траве. Белая грязная коза следовала за ним, как собачонка. Феофил подошел к нам, опустился в вольтеровское кресло, задумчиво подпер подбородок костлявой коричневой рукой, а коза села рядом и уставилась на нас желтыми бесовскими глазами.
— Люди как люди, — сказал Феофил. — Удивительно.
Коза отбросила за спину тяжелую золотую косу, обвела нас взглядом и выбрала Хлебоедова.
— Это вот Хлебоедов, — сказал она. — Рудольф Архипович, родился в девятьсот шестнадцатом, в Хохломе, имя родители почерпнули из великосветского романа, по образованию школьник восьмого класса, иностранных языков изучал много, но не знает ни одного…
— Иес, — сказал Хлебоедов, стыдливо хихикнув. — Натюрлих. Яволь.
— …Профессии как таковой не имеет — руководитель. В настоящее время — руководитель-общественник. За границей был: в Италии, во Франции, в обеих Германиях, в Венгрии, в Англии… и так далее, всего в сорока двух странах. Отличительная черта характера — высокая социальная живучесть и приспособляемость, основанные на принципиальной глупости и на неизменном стремлении быть ортодоксальнее ортодоксов.
— Так, — сказал Феофил. — Можете что-нибудь к этому добавить, Рудольф Архипович?
— Никак нет! — весело сказал Хлебоедов. — Разве что вот орто… доке, ортодо…ксальный… Не совсем ясно!
— Быть ортодоксальнее ортодоксов значит примерно следующее, — сказала коза. — Если начальство недовольно каким-нибудь ученым, вы объявляете себя врагом науки вообще. Если начальство недовольно каким-нибудь иностранцем, вы готовы объявить войну всему, что за пределами страны. Понятно?
— Так точно! — сказал Хлебоедов. — Иначе нельзя. Образование у нас больно маленькое. Иначе, того и гляди, промахнешься.
— Крал? — небрежно спросил Феофил.
— Нет, — сказала коза. — Подбирал, что с возу упало.
— Убивал?
— Ну что вы, — засмеялась коза. — Лично — никогда.
— Расскажите что-нибудь, — сказал Феофил Хлебоедову.
— Ошибки были, — быстро сказал Хлебоедов. — Люди не ангелы. И на старуху бывает проруха. Конь о четырех ногах, и то спотыкается. Кто не ошибается, то не ест… то есть, не работает…
— Понял, понял, — сказал Феофил. — Будете еще ошибаться?
— Ни-ког-да! — твердо сказал Хлебоедов.
Феофил покивал.
— Что от него останется на земле? — спросил он козу.
— Дети, — сказала коза. — Двое законных, трое незаконных. Фамилия в телефонной книге… — Прекрасное ее лицо напряглось, словно она всматривалась в даль. — Нет. Больше ничего.
— Нам много не надо, — обиженно сказал Хлебоедов. — А что касается незаконных детей, то это как вышло? Едешь, бывало, в командировку…
— Благодарю вас, — сказал Феофил. Он посмотрел на Фарфуркиса. — А этот приятный мужчина?
— Это Фарфуркис, — сказала коза. — По имени и отчеству никогда никем не был называем. Родился в девятьсот двадцатом в Таганроге, образование высшее, юридическое, читает по-английски со словарем, по профессии лектор, имеет степень кандидата исторических наук, тема диссертации — «Профсоюзная организация мыловаренного завода имени Ньютона в период 1934–1941 годы». За границей не был и не рвется. Отличительная черта характера — осторожность и предупредительность, иногда сопряженные с риском навлечь на себя недовольство начальства, но всегда рассчитанные на благодарность от начальства впоследствии…
— Это не совсем так, — мягко возразил Фарфуркис — Вы несколько подменяете термины. Осторожность и предупредительность являются чертой моего характера безотносительно к начальству, я таков от природы, это у меня в хромосомах. Что же касается начальства, то такова уж моя обязанность — указывать вышестоящим юридические рамки их компетенции.
— А если они выходят за эти рамки? — спросил Феофил.
— Видите ли, — сказал Фарфуркис, — чувствуется, что вы не юрист. Нет ничего более гибкого и уступчивого, нежели юридические рамки. Их можно указать, но их нельзя перейти.
— Как вы насчет лжесвидетельствования? — спросил Феофил.
— Боюсь, что этот термин несколько устарел, — сказал Фарфуркис, — мы им не пользуемся.
— Как у него насчет лжесвидетельствования? — спросил Феофил козу.
— Никогда, — сказала коза. — Он всегда свято верит в то, о чем свидетельствует.
— Действительно, что такое ложь? — сказал Фарфуркис — Ложь — это отрицание или искажение факта. Но что есть факт? Можно ли вообще в условиях нашей невероятно усложнившейся действительности говорить о факте? Факт есть явление или деяние, засвидетельствованное очевидцами, но очевидцы могут быть пристрастны, корыстны или просто невежественны. Факт есть деяние или явление, засвидетельствованное в документах, но документы могут быть подделаны. Наконец, факт есть деяние или явление, фиксируемое лично мною, но мои чувства могут быть притуплены или даже вовсе обмануты привходящими обстоятельствами. И оказывается таким образом, что факт как таковой есть нечто весьма эфемерное, расплывчатое, недостоверное, и возникает естественная потребность вообще отказаться от такого понятия. Но тогда ложь и правда автоматически становятся первопонятиями, неопределимыми через какие бы то ни было более общие категории. Существует Большая Правда и антипод ее, Большая Ложь. Большая Правда так велика и истинность ее так очевидна, что с точки зрения всякого нормального человека, каким являюсь и я, опровергать ее, то есть лгать, становится совершенно бессмысленным. Вот почему я никогда не лгу и, естественно, никогда не лжесвидетельствую.