Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты

Бондаренко Светлана Петровна

Трудно было отдать предпочтение какой-то одной гипотезе. С одной стороны — быстрота, с которой явные неспециалисты, люди в форменной одежде (то ли военные, то ли мелкие чиновники) разобрались в ситуации, очень быстро и без ахов и охов быстренько направили его сюда, говорит об определенном навыке обращения с инопланетными существами. С другой стороны — странная и неприятная сцена, имевшая место в дурно пахнущем казенном помещении, когда люди со светлыми пуговицами принялись вдруг вразнобой кричать и вопить неприятными голосами, надсаживаясь до хрипа, а потом Гай, такой симпатичный, добрый, красивый парень, вдруг ни с того ни с сего принялся избивать рыжебородого Зефа, а тот почему-то даже не сопротивлялся, сцена, оставившая самое странное и неприятное впечатление, говорила о возможности какого-то социального неустройства, какой-то социальной болезненности в этом мире, особенно если вспомнить радиоактивную реку, железного дракона на перекрестке, всеобщее загрязнение воздуха и плотность, а равно и неопрятность пассажиров в поезде. По-видимому, хвастаться им здесь было особенно нечем. Отсюда, возможно, изоляция Максима в этом пятиэтажном термитнике с плохой вентиляцией и стремление не к обмену, а к выкачиванию информации. Не исключено, что какие-нибудь негуманоиды, побывавшие здесь раньше, оставили по себе настолько дурное воспоминание, что теперь аборигены относятся ко всему инопланетному с определенным и оправданным недоверием.

В рукописи была и фраза, повествующая о том, что критическая оценка действительности хотя бы изредка, но в этом мире все же присутствовала: «Бой боем, а чистота чистотой. Всякое бывало в истории Гвардии, и было о чем поговорить гвардейцам в казармах после отбоя».

В рукописи Максим говорит Гаю не «На службе одно, дома другое. Зачем?», а «Но ведь это формальность. Нельзя же быть таким формальным. Ты меня любишь, я знаю, а если бы тебе понравился еще какой-нибудь рядовой?», на что получает ответ: «В рядовом мне может нравиться только слепое повиновение и железная…»

О подчинении командиру Гай говорит: «Видишь ли, Мак, — сказал он, старательно отводя глаза от честного взгляда этого милого чудака, — в бою, конечно, всякое может случиться. Но это исключение. А как правило, ты должен согласиться, что начальник всегда знает больше подчиненных. Ведь ты должен согласиться, что я знаю больше любого солдата в секции, кроме, может быть, тебя». А после предложения Максима завезти ребят в казарму и поехать домой — повидаться с Радой, Гай захотел «разразиться двенадцатым параграфом устава внутренней службы и девятым параграфом дисциплинарного устава», но не успел. Во время поездки на грузовике: «Кадет Мак Сим умел сохранять равновесие в любых условиях, но вот помощник капрала, действительный рядовой гвардии Панди большую часть пути провел в воздухе и на коленях соседей. Слово „массаракш“ с самыми различными интонациями доносилось со всех сторон».

«У нас все не так», — говорит Максим Гаю. Гай, чтобы сменить тему, спрашивает, как его рана. В черновике же был еще такой диалог:

— Где это — у вас?

— Там, откуда я прибыл.

Опять у него начинается, с тревогой подумал Гай, но осведомился с деланной небрежностью:

— У вас в бою рядовые делают замечания начальнику?

— Что ты! — сказал Максим, рассмеявшись. — У нас давным-давно нет никаких боев. У нас уже много-много веков назад исчезли все внутренние враги. Да и внешние тоже.

— Гм… — сказал Гай. — Вот оно и чувствуется. — Он помолчал. — А как у тебя со здоровьем? Жалоб нет?

— Со здоровьем? — удивился Максим. — Что у меня может быть со здоровьем? Ах да, понимаю… Нет, насчет моего здоровья ты не беспокойся.

Различные дополнения есть в тексте рукописи и относительно постепенного узнавания Максимом мира Саракша.

Он неплохо изучил язык, прочел несколько книжек — чрезвычайно убогих по содержанию, да и по форме, познакомился с системой счета и понемногу уяснил себе наконец свое положение.

<…> И только еще несколько дней спустя, когда он прочел книгу про офицера, который сошел с ума, потерял семью и, безумный, собрал отряд таких же безумных и совершил героические подвиги в тылу врага, он увеличил свой словарный запас достаточно, чтобы объясниться по поводу этих странных передач. Он понял, что это были за передачи и был шокирован. Он даже не поверил. Оказывается, передавались ментораммы психически больных…

<…> как это ни было тяжело, ему пришлось прийти к мысли о том, что постройка нуль-передатчика откладывается на неопределенное время, и сам он застрял здесь, по-видимому, надолго и, может быть, массаракш, навсегда. Мысль эта на несколько суток совершенно выбила его из колеи. Он перестал заниматься, часами молча просиживал перед окном, ничего не видя и ничего не понимая, потом срывался, уходил, бродил бесцельно по городу, возвращался, ложился на свою убогую складную кровать, пытался заснуть, забыться, один раз даже поплакал в подушку… Гай, как гвардеец и будущий офицер, решил, что Мак заболел, и принялся пичкать его какими-то лекарствами, которые выпрашивал у ротного лекаря. Максим покорно глотал пилюли, травился и, может быть, действительно заболел бы, если бы не вмешалась Рада. Рада его спасла, спасла от единственной смертельной болезни землянина — от отчаяния. У него больше не было матери — она стала его матерью. У него больше не было дома — она сделала свою убогую комнатку его домом. У него больше не было друзей — она стала его первым другом.

<…> Но пока я жив и держу себя в руках, ничто не потеряно. Обитаемый остров не умеет помочь мне. Ладно, отложим пока вопрос о помощи. Забудем пока о Земле. Постараемся сохранить ясную голову и найти цель.

<…> Максим слушал Гая, этого красивого, нервного, вдохновенного мальчика, готового умереть для того, чтобы вернуть своей стране — пусть даже только своей стране, а не миру, он еще не дорос до этого — полноту счастья, независимость от угроз, спокойствие и процветание. Гай придавал огромное значение борьбе с внутренними врагами. Его славное лицо искажалось ненавистью, когда он говорил о скрытых выродках, о мерзавцах, хуже всякого Крысолова, о беспощадных бандитах, пытающихся подорвать самую основу обороны — систему противобаллистической защиты, дающую стране пусть худой, но все-таки мир. Именно эта система ПБЗ, с невероятными трудами созданная в последние годы войны, прекратила военные действия, и с тех пор трудами Неизвестных Отцов эта система непрерывно расширялась и совершенствовалась. И теперь эти мерзавцы, несомненно связанные с Хонти и Парабайей, устраивают взрывы Отражательных Башен ПБЗ, негодяи, убийцы детей и женщин…

<…> Он восхищался, и ужасался, и поражался их оптимизмом. Это были настоящие люди, люди с большой буквы, уверенные, что они выдержат все и готовые выдержать все. То, что казалось ему страшным и невозможным, Гай отметал презрительным движением руки. Он не боялся новой войны, он точно знал, что она будет, он был уверен, что Неизвестные Отцы уже сделали главное для предотвращения мировой гибели и теперь дело за ним. За Гаем.

<…> Именно в такие вот моменты [моменты экстаза у окружающих. — С. Б.] его особенно сильно мучило сомнение, правильно ли он выбрал путь в этом мире и не тратит ли он здесь драгоценное время, которое можно было бы использовать для помощи этому человечеству более рационально.

<…> Он даже несколько увлекся: мобилизовал всю мощь своих легких и голосовых связок, чтобы перекричать полк. «Вперед, бесстрашные!»…

В рукописи разговор перед допросом был не о диспуте на собрании:

«Ты будешь сегодня в собрании, Чачу?» — спрашивал командир полка. «У меня свидание», — ответствовал лейтенант, закуривши новую сигарету. «Напрасно, сегодня там будет мадам». — «Ты поздно спохватился. Я уже потерял ее благосклонность по твоей милости». — «Благосклонность — не деньги, — глубокомысленно заметил штатский. — Чем труднее ее потерять, тем легче найти». — «У нас в Гвардии это не так», — сухо сказал лейтенант. «Право же, господа, — капризным голосом произнес командир. — Давайте встретимся сегодня в собрании…» — «Я слышал, свежие креветки привезли», — не переставая рыться в бумагах заметил адъютант. «Под пиво, а? Лейтенант!» — поддержал его штатский. «Нет, господа, — сказал лейтенант. — У меня одно слово, и я его уже дал».

И после обеда военные спорят несколько по-другому:

Офицеры вернулись в прекрасном настроении, ковыряя в зубах и благодушно споря о способе не то приготовления, не то употребления какого-то кушанья. Самых крайних мнений придерживались адъютант и лейтенант Чачу. Адъютант требовал какой-то немыслимой тонкости и ссылался на довоенные поваренные книги, которых был большой знаток. Лейтенант же исходил из того, что была бы водка или, по крайней мере, пиво, а что касается жратвы, то в восемьдесят четвертом они лепили сырое тесто прямо на лобовую броню, а потом пальчики облизывали. Капитан и штатский стояли на умеренных позициях. Они считали, что гвардейский дух — гвардейским духом, но гвардейская кухня всегда была на высоте, что однако ни в какой мере не опровергает самодовлеющей ценности водки, пива, а также вина каких-то особых виноградников. Максим слушал их сначала даже с интересом, а потом вдруг его осенило, что эти люди только что приговорили человека к смертной казни и сейчас им еще предстоит судить женщину и тоже осудить ее на уничтожение или на каторгу. Он встретился глазами с лейтенантом, и тот, словно угадав его мысли, сыто и спокойно улыбнулся.