Шрифт:
Жорж Сименон
НЕИЗВЕСТНЫЕ В ДОМЕ
Часть первая
– Алло! Это Рожиссар?
Прокурор стоял в нижней рубашке возле постели, а с постели на него взирали удивленные глаза супруги, Прокурору было холодно, особенно мерзли ноги. Звонок поднял его так внезапно, что он не успел нашарить ночные туфли.
– Да, а кто его просит?
Он нахмурился и повторил специально для жены:
– Лурса? Это вы, Эктор?
Заинтригованная разговором супруга прокурора, высвободив из-под одеяла длинную,
– Что? Что?
Голос адвоката Лурса, доводившегося двоюродным братом супруге прокурора, невозмутимо продолжал:
– Я только что обнаружил у себя в доме незнакомого субъекта... На кровати на третьем этаже. Он как раз скончался, когда я вошел... Хорошо бы вам заняться этим делом, Жерар... Все это ужасно неприятно. По-моему, тут явное преступление...
Когда прокурор повесил трубку, Лоране Рожиссар, которая терпеть не могла своего кузена, небрежно проронила:
– Не протрезвел еще!
В этот вечер все, казалось, было как обычно, пожалуй, еще и потому, что под струями проливного дождя все застыло, оцепенело. Холодный дождь-предвестник зимы- прошел в этом сезоне впервые, и кинотеатр на улице Алье пустовал, если не считать двух-трех влюбленных парочек. Кассирша, без толку мерзнувшая в своей стеклянной клетке, с отвращением поглядывала на дождевые капли, поблескивавшие в свете электрических фонарей.
Мулен был именно таким, каким полагается быть Мулену в октябре. В "Отель де Пари", в "Дофине", в "Алье" за табльдотом обедали коммивояжеры, и им прислуживали официантки в черных платьях, черных чулочках и белых фартучках; изредка по улице проезжала машина, направляясь не то в Невер, не то в Клермон, а может быть, и в Париж.
Жалюзи магазинов были опущены, на вывески щедро лилась с неба вода-лилась на огромную красную шляпу над магазином Блюше, на гигантский хронометр над магазином Теллье, рядом с которым красовалась золотая лошадиная голова - знак того, что здесь торгуют кониной.
За домами просвистел монлюсонский местный поезд, увозивший всего с десяток пассажиров.
В префектуре давали ежемесячный обед на двадцать персон, громко именуемый "банкетом", на который неизменно собирались всегда одни и те же приглашенные.
Редко-редко попадалось не закрытое ставнями окно, а за ним освещенные электрическим светом фигуры. И в этом лабиринте улочек, до блеска отлакированных дождем, шаги редких прохожих звучали как-то робко, чуть ли не конфузливо.
Стоявший на углу улицы, облюбованной нотариусами и адвокатами, дом Лурса - точнее, Лурса де Сен-Мара - выглядел еще более сонным, чем его соседи, или, вернее, более таинственными казались два его крыла, отделенные от улицы высокой стеной, мощеный двор, где посреди пустого бассейна красовался Аполлон, из его уст с зажатой в зубах трубочкой уже не била струя воды.
В столовой, помещавшейся на втором этаже, сидел сам Эктор Лурса, подставив сутулую спину теплу камина, откуда наползал в комнату желтоватый дым от еле тлевших брикетов.
Нынче вечером у Лурса были точно такие же, как и всегда,- ничуть не больше и не меньше - мешки под глазами и все такие же студенистые зрачки, что придавало его взгляду неопределенно-тревожное выражение.
Стол был круглый, скатерть - белоснежная. Сидевшая напротив Лурса его дочь Николь старательно жевала с сумрачным, невозмутимым видом.
Оба молчали. Лурса ел неопрятно, тянулся к тарелке, словно овца к траве, шумно чавкал и временами вздыхал то ли от скуки, то ли от усталости.
Покончив с очередным блюдом, он слегка отодвигался от стола, чтобы дать простор объемистому брюшку, и ждал.
Ожидание это было столь заметным, что Николь воспринимала его как сигнал и слегка поворачивала голову к горничной, стоявшей у стены.
Горничная тут же открывала крышку люка и кричала в шахту подъемника:
– Можно подавать!
Там внизу, в глубоком подвале, помещалась мрачная кухня со сводчатым, как в церкви, потолком; и, услышав крик, низенькая, тощая, уродливая женщина, только что пристроившаяся на кончике стола, чтобы поесть, вскакивала, брала с плиты блюдо и ставила его на подъемник.
И, как всегда, не дойдя нескольких метров до места назначения, механизм сдавал, сцепление заедало, и лишь после многочисленных попыток горничной, караулившей наверху, каким-то чудом удавалось выхватить из подъемника давно ожидаемое блюдо.
Каминная труба не тянула. Весь дом был полон вещей, которые вообще не действовали или действовали из рук вон плохо. Это сразу бросалось в глаза. Положив локти на стол, Лурса горестно вздыхал при каждой очередной аварии подъемника; а когда порывом ветра из камина выбросило длинный язык пламени, Николь забарабанила пальцами по краю стола, что служило у нее признаком дурного настроения.
– Ну что же, Анжель?
– Сейчас, мадмуазель.
Николь пила белое вино, которое подавали в графине. Ее отец предпочитал бургундское и неизменно выпивал за обедом целую бутылку.
– Мадмуазель может сразу же после обеда рассчитаться со мной?
Лурса рассеянно прислушивался в разговору. Он почти не знал этой горничной, только отметил про себя, что она значительно выше и плотнее, чем их прежние служанки, к которым он привык больше, чем к этой рослой девице с энергичной физиономией и спокойно-непочтительными повадками.
– Ваша расчетная книжка при вас?
– Я отдала ее Фине.
Финой, то есть Жозефиной, звалась их кухарка, карлица с дергавшимся лицом, отправлявшая наверх блюда из кухни.