Неизвестный Бондарчук. Планета гения
Шрифт:
С Михаилом Константиновичем Калатозовым мы сотрудничали в самом добром товариществе. Сначала сели за сценарий «Новая легенда о Христе». Но замысел этот остался на уровне фантазий. Потом мы надумали написать сценарий о жизни после жизни. Но тут Калатозов слёг в Кремлёвку, перенёс клиническую смерть. Я пришёл его навестить. Помню большие печальные калатозовские глаза… тихий голос:
– Ничего там, Василий Иванович, нет. Ничегошеньки.
Так угас замысел «Жизни после жизни». Но мы по-прежнему были настроены на совместную работу, начали сочинять новый сценарий, но всего лишь начали. Впоследствии по нашим наработкам сын Калатозова снял фильм «Кафе „Изотоп“, но это совсем иная история. А свою
Во ВГИКе с Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком мы учились параллельно: он – на актёрском факультете, я – на сценарном. Эти факультеты не соприкасаются. Режиссёры и актёры между собой дружны – снимают курсовые, дипломные работы, снимаются в них, а сценаристы сами по себе, в сторонке понемножку сочиняют. Тогда по студенческим билетам нас пускали в Дом кино, что было престижно. И там периодически актёрский факультет устраивал что-то вроде концертов-отчётов. На таком концерте я впервые и увидел Бондарчука. Он читал отрывок из „Записок сумасшедшего“ Гоголя. Впечатление было поразительным – он не походил на студента. Это был мощный человек, хотя было ему всего, или уже – двадцать семь лет.
У каждого человека есть свой коронный возраст. Есть и свой классический облик. Лермонтов на портретах для нас навсегда мальчишка, хотя погиб не юнцом – в 27 лет. Мы знаем разные изображения Льва Толстого, но зрительно представляем его обязательно с бородой. Есть какая-то особенность в человеческом существовании – человек достигает своего коронного возраста и пребывает в нём довольно долго. Таким и входит в нашу память. Возможно, в этот коронный период он и делает что-то особенно важное. Вот Сергей тогда, в свои 27 лет, произвёл на меня именно такое впечатление – состоявшегося, значительного человека.
Но ещё более сильное впечатление он произвёл на меня, когда я посмотрел „Судьбу человека“. Эта его первая режиссёрская работа наделала много шума. Тогда в полном расцвете сил находились классики „Мосфильма“ Ромм, Райзман, Юткевич, Зархи и, конечно же, директор Пырьев. И вдруг возникает актёр, который добивается постановки шолоховской „Судьбы человека“. По коридорам поползли шушуканья, недобрые разговоры. Тогда об актёре Бондарчуке слава шла, как о независимом и трудно сговорчивом. Особенно на его трудный характер напирал Райзман, у которого Сергей сыграл героя в фильме „Кавалер Золотой Звезды“. Выходит, не во всём безоговорочно подчинялся ему актёр Бондарчук, наверное, у него была своя точка зрения на роль, и это могло не совпадать с мнением даже такого мастера, как Юлий Яковлевич Райзман. И вот этот непокладистый актёр получает режиссёрскую работу. Снимает даже не на „Мосфильме“, под зорким начальственным оком, а где-то в экспедиции. „Ну, – говорили, – что он там наснимает?“ А он вернулся на студию с полностью отснятой картиной, смонтировал её, показал, и она произвела фурор. Первый фильм Бондарчука-режиссёра получил Ленинскую премию. Более того, „Судьба человека“ ошеломила весь мир.
В послевоенное десятилетие в мире было много разговоров, почему русские победили и как они победили. Американцы, например, давали свою версию войны, версию, по меньшей мере – странную. Как мне рассказывали военные историки, в американских военных учебных заведениях, где готовился командный состав, курс по истории Второй мировой войны составлял около двухсот часов, восемь из них отводилось
Бондарчук в своём фильме ответил на вопросы: почему и как мы победили. Но для меня, прошедшего фронт и провалявшегося потом два года по госпиталям, „Судьба человека“ дорога тем, что в ней ясно показано: Отечественная война была народной войной, которую выиграли и фронт, и тыл. Позднее, в картине „Они сражались за Родину“, Бондарчук тоже расскажет о народной войне, но то будет история масштабная, эпическая, какой у нас в кино больше и нет. А здесь вроде бы судьба одного человека, но содержание жизни этого человека, этого народного характера – всеобъемлюще. Через отдельную судьбу Бондарчук рассказал о судьбе народной.
А нашу с Сергеем встречу предопределило письмо в ЦК КПСС военачальников, деятелей науки и культуры. Я, правда, сам то письмо не читал, но смысл его был известен и был примерно таков: сейчас, в 1961 году, в кинотеатрах СССР демонстрируется американская картина „Война и мир“, почему этот роман – гордость русской культуры – сняли американцы, а не мы, это позор на весь мир. Рассказывали, что и режиссёр предлагался, что в письме была фраза: „Мы потрясены „Судьбой человека“…“
Письмо перенаправили к министру культуры Фурцевой. Лично от неё и поступило Бондарчуку предложение сделать фильм „Война и мир“. Сергей отнекивался, мол, я не из тех кругов, которые могут как-то на наследственном уровне представлять, ощущать ту жизнь. Но Екатерина Алексеевна Фурцева – настоящий министр и настойчивая женщина – посоветовала:
– Вы, Сергей Фёдорович, не спешите с отказом. Ступайте домой, не торопясь, перечитайте роман, и уж тогда скажете мне об окончательном решении.
В это время Бондарчук собирался снимать чеховскую „Степь“. Уже была собрана творческая группа, и на одной из бесчисленных дверей „Мосфильма“, висела табличка: „Степь“. Режиссер С. Бондарчук». Однако беседа с Фурцевой, видимо, так растревожила его, что он спросил у кого-то из мосфильмовских редакторов: а кто из молодых осмелился бы написать сценарий по «Войне и миру»? Я в это время писал для «Мосфильма» сценарий «Жаворонок звонкий», редактура меня знала, и Бондарчуку сказали: «Есть парень, инвалид войны – попробуйте, позвоните». Сергей позвонил, пригласил к себе домой. Я пришёл на следующий день. Сели друг против друга:
– Ты «Войну и мир» читал?
– Да кто ж её не читал! В школе проходили, в институте изучали.
– Ну и как ты к этому относишься?
А я в то время как раз болел Толстым. Я болел тогда периодически то Чеховым, то Гоголем, то Достоевским. А уж если заразился, то перечитывал полностью и всего автора, и всё, что можно было достать о нём. И вот моя болезнь Толстым совпала с первым разговором с Бондарчуком. Поскольку я тогда многое узнал – и не по программам, а из личного интереса, то и рассказать мог много нехрестоматийного. У Сергея загорелись глаза. И мы разговорились: если фильм делать, как быть с линией Платона Каратаева, с рассуждениями о Боге? Выкидывать?
– А зачем приступать к Толстому, – горячился Сергей, – если русскую Веру выкидывать?
Поэтому так естественны и органичны в фильме сцена соборования умирающего старика Безухова, сцена молебна в канун Бородинского сражения. «Согласованное согласие всех частей!» – любил повторять гоголевскую фразу Бондарчук.
К двум часам ночи мы поняли, что любим у Толстого одно и то же. И он сказал:
– Может, попробуем сделать картину? Ты из простых, я из простых. Может, вместе мы сумеем понять, как они жили, наши предки.