Неизвестный Бондарчук. Планета гения

Палатникова Ольга Александровна

И скорей от него ходу, чтоб, не дай бог, не поставить в неловкое положение.

– Стой! – приказал Мазрухо и обратился к Шолохову:

– Михаил Александрович, познакомься, это мой ученик, Клим Лаврентьев, режиссёр нашей студии, хороший, способный парень.

Шолохов протянул руку, сердце у меня колотится, но стараюсь справиться с волнением и обращаюсь к нему уже сам:

– Михаил Александрович, можно вас снять вместе с Леоном Борисовичем? Есть только один ваш общий кадр, давний, с тридцатых годов. А ведь он вас всю жизнь снимает.

Шолохов согласился с охотой, и мы сняли эту прогулку. Заснеженная станичная улица, красивая донская зима и растроганный фильмом о песнях донских казаков

Михаил Шолохов – таким стал последний кадр, запечатлевший живого классика.

Наш великий земляк ушёл в 1984 году. К тому времени я уже был первым секретарем Ростовского отделения Союза кинематографистов СССР, и по указанию отдела пропаганды ЦК партии мне было поручено сделать материал о похоронах Михаила Александровича. Тогда я впервые увидел, как серьёзно готовятся подобного рода мероприятия. Всю ночь в здании Ростовского-на-Дону обкома КПСС заседала комиссия, весь ритуал обдумывался до мелочей: не только траурный митинг, почётный караул и делегации, отрабатывался даже маршрут «Скорой помощи». Снял я эти похороны, материал быстро проявили – сроки были сжатые – и я попросил разрешения закадровый текст к фильму написать самому. Не потому что самонадеянно считал, что лучше меня никто не сложит рассказ об этом печальном событии. Просто мне казалось, что я, внимательно следивший за всей церемонией в объектив кинокамеры, прочувствовавший ту горестную атмосферу, смогу взять в тексте тот нужный тон, который придаст фильму человечности и избавит его от чрезмерной, надрывной трагичности, от излишнего пафоса. Пишу я закадровый текст, слово за словом, фразу за фразой, и вдруг, обдумывая очередное предложение, внутренне слышу голос Сергея Фёдоровича Бондарчука; его интонации, мягкий тембр, придыхания, его неповторимые паузы – паузы философа, мыслителя.

Мне довелось познакомиться с Сергеем Фёдоровичем в 1978 году, когда он приехал к нам в Ростов-на-Дону с картиной «Степь». Сидели мы перед сеансом в кабинете директора кинотеатра, и я говорил ему, что сцена проводов на фронт в «Судьбе человека» будто бы подсмотрена на перроне города Харькова, когда мама, старший брат и я провожали папу на войну. И я каждый раз, когда смотрю фильм, поражаюсь – как всё похоже: так же рыдала мама, а я цеплялся за полу папиной шинели и кричал; так же, когда тронулся поезд, мы побежали за ним.

А ещё в «Судьбе человека» взял меня за душу его голос, особенно его исполнение авторского текста. Наверное, ещё и поэтому четверть века спустя после выхода этой великой картины я даже думать не хотел о другом артисте, который озвучит наш фильм. Только Бондарчук, так проникновенно передававший все своеобразие и могущество шолоховской прозы, только Бондарчук, товарищ, единомышленник Михаила Александровича, должен выступить за кадром в этом, конечно же, скромном (всего-то двадцать минут экранного действия), чёрно-белом хроникально-документальном фильме о похоронах Шолохова. Тем более что в тот траурный день Сергей Фёдорович в Вёшенскую приехать не смог.

На съёмки фильма «Судьба человека» приехал Михаил Шолохов.

Рядом Сергей Бондарчук и Ирина Скобцева

«Степь». Репетиция с актёрами.

В бричке: отец Христофор – Николай Трофимов, Кузьмичёв – Владимир Седов, на облучке Егорушка – Олег Кузнецов

Не успел я поставить в тексте последнюю

точку, а начальство уже торопит: «Диктора запиши побыстрей, из Госкино звонили, срочно требуют картину!» Пошёл к директору студии с идеей записать Бондарчука, но он на меня даже руками замахал:

– Вечно ты придумываешь что-то немыслимое! Нет, нет и нет!

Но я не отступил, и тут же из его кабинета позвонил в Москву, на квартиру к Бондарчукам. Трубку взяла Ирина Константиновна, отнеслась ко мне дружелюбно, но сказала, что Сергей Фёдорович сейчас очень занят на озвучивании «Бориса Годунова», работает даже по субботам и воскресеньям.

– Отлично! – обрадовался я и успокоил директора. – Раз свою картину озвучивает, наверняка найдет времечко и для нашей текст записать.

Директор крякнул с досады, выдал мне денег, и в субботу первым рейсом я вылетел в Москву. «Мосфильм», несмотря на выходной день, гудел, как улей. В ворота постоянно въезжали машины, у окошечка бюро пропусков выстроилась очередь, и на улочках студии, и в коридорах полно народа. Так насыщенно и полнокровно жило тогда наше кинопроизводство. Пришёл я на тон-студию, подошел к тон-ателье, где работала группа «Бориса Годунова»; дверь закрыта; ну, думаю, буду ждать до победы. Наконец-то выходит Сергей Федорович, импозантный, в очках, сигаретку разминает. Узнал меня, поздоровались:

– Ты чего здесь?

– Да вот, Сергей Фёдорович, сделал картину о прощании с Михаилом Александровичем, заказ ЦК и Госкино, сроки горят, приехал просить вас записать закадровый текст.

Говорю, а про себя думаю: сейчас откажет! И к кому же мне тогда из московских артистов обращаться? Конечно, были у меня запасные варианты, хотя знаю: кто бы из наших замечательных артистов ни стал к микрофону, никто не сделает так, как он. Вдруг Бондарчук спрашивает:

– А где изображение?

– Со мной.

Я достал две коробки с киноплёнкой.

– Ну, давай зарядим.

В свою смену! Я даже чуть растерялся, потому что знаю, как дорого для любого кинематографиста рабочее время и как часто его не хватает, чтобы успеть сделать всё, что наметил. Небольшой зал тон-ателье заполнился людьми: члены группы, актёры, технические работники. Смотрели в полной тишине, я никаких объяснительных реплик по ходу просмотра не вставлял, иногда Сергей Фёдорович задавал вопросы: кого-то он не узнал, о ком-то спросил. Закончился фильм. Долгое молчание. Ну, думаю, срезался, не впечатлило его увиденное. А он неожиданно громко вздохнул:

– Так. Спасибо. На сегодня все свободны, кроме звукооператора. Давай текст.

Взял две странички текста, внимательно прочитал, один раз, второй, я даже замер: как бы не стал его править или, того хуже, заново переписывать. Нет. Подошёл к микрофону, положил текст на пюпитр:

– Я готов. Давайте писать.

– Подождите, Сергей Фёдорович, – подал голос я, – а разве изображение на экран не пустим?

– Зачем? Не надо.

– Но в фильме, помимо чисто изобразительных эпизодов, много синхронных съёмок, о Михаиле Александровиче говорят известные, уважаемые люди, а в дикторском тексте есть фразы официального характера и есть фразы-размышления. Всё-таки экран что-то подскажет…

– Не надо, Клим, – сказал решительно и дал команду звукооператору – Начали!

Значит, он сразу запомнил весь фильм, его ритм, его настроение. И дальше я сидел тихо, будто удивлённый пацан, впервые увидевший, как работает артист над закадровым текстом в документальном фильме, а не как режиссёр, которого считали совсем не последним в кинодокументалистике. Прочитал он первый раз. Читал как новеллу, но не отстранёно, а так, будто сам шёл в траурной процессии по вёшенским улочкам, вглядывался в заплаканные лица, поднялся на самую верхнюю точку станицы и увидел сверху горюющее людское море.