Неизвестный Бондарчук. Планета гения
Шрифт:
– У вас хочет побывать наш именитый гость, герр Бондарчук! Великий русский режиссёр, создатель «Войны и мира»!
Помчались мы на нескольких «Мерседесах» за сто километров от Франкфурта на этот коньячный завод. Апартаменты хозяина напоминали музей: подлокотники у кресел позолоченные, картины в позолоченных рамах, предки его на нас с каждой стены глядели. А сам наследник чуть ли поклоны не бил:
– Герр Бондарчук! Для меня большая честь, герр Бондарчук, принимать вас и ваших друзей!
Тут приносят на серебряных подносах рюмочки, граммов по 15, в них коньяк
– Вот Тенгиз Абуладзе, он у нас винодел, и Хамраев тоже знаток, им это очень интересно, а мы лучше здесь посидим.
Дали нам халаты и битый час водили по заводу. Возвращаемся, а они так с этими рюмочками и сидят. Тут Санаев произносит текст не для перевода:
– Ну, хер Бондарчук, по всему видать, в обратный путь пора, ни грамма больше нам эти капиталисты не нальют.
– Да не может такого быть! Подожди!
Но опять ничего не происходит, и тогда уже Сергей Фёдорович обращается к хозяину:
– Ну, спасибо вам, мы, пожалуй, поедем.
– Тут и Кулиджанов поднялся, начал прощаться, а хозяин:
– Как? Уже уезжаете? А мы запланировали вместе пообедать…
Появляются слуги в шитых золотом ливреях, открывают массивные двери в банкетный зал, и мы видим накрытый стол. Мама моя!.. В огромных фарфоровых блюдах икра красная, икра черная, только ложки торчат! Напитки любые: коньяки, виски… Очень хорошо мы погуляли, и на прощание каждый получил в подарок по полуторалитровой бутылке их марочного коньяка в красивой коробке. Сели мы в машину, Бондарчук поворачивается к Санаеву:
– Ну, хер Санаев, понял теперь, кто таков хер Бондарчук?
С тех пор мы с Сергеем Фёдоровичем и сдружились. Потом уже встречались в Москве, когда я приезжал по кинематографическим делам: на пленум, или на съезд, или на международный кинофестиваль. Завидит меня, раскинет руки:
– Алик, иди сюда, мой дорогой.
В середине восьмидесятых (уже началась перестройка) я в Москве снимал документальный фильм о Советском Союзе по заказу Общества культурных связей с зарубежными странами. Все шло хорошо, зарплата есть, естественно, общаюсь с друзьями, и вот как-то Никита Михалков мне говорит:
– Я знаю, у тебя очень тёплые отношения с Сергеем Фёдоровичем, а у меня с ним немножечко нелады, история эта старая, но мучает меня постоянно. Великий человек – не могу я чувствовать себя перед ним виноватым. Ты бы не мог как-нибудь затащить его ко мне в киногруппу?
Я не стал допытываться, что там между ними произошло, сказал – попробую, и поехал на «Мосфильм». Выслушал он меня:
– А ты знаешь, в чём дело?
– Нет, Сергей Фёдорович, абсолютно не знаю.
– Вот видишь – не знаешь, а пришёл меня с Никитой мирить. Ты же восточный человек, сначала бы выяснил, в чём дело.
– Неудобно мне было Никиту расспрашивать, ясно одно – он переживает.
Ничего он мне на это не ответил, из-за чего произошел конфликт, не рассказал. Но я не отступаю:
– Сергей Фёдорович, ведь скоро Пятый съезд, вы же прекрасно видите, что на дворе творится, и на съезде будет
– Ну ладно. Через час.
Я – скорей к Никите. А он в это время готовился к картине о Грибоедове, у него на «Мосфильме» были настоящие апартаменты: несколько комнат, большой зал. И все стены большого зала увешаны картинами на историческую тему, портретами, эскизами костюмов, декораций.
Свою группу Никита спровадил, стоим мы в центре зала вдвоём. Вошёл Бондарчук. На Никиту не взглянул, стал прохаживаться вдоль стен, у одной картины постоял, у второй… у пятой:
– Алик, куда я попал? Ты не знаешь, кто здесь работает? Может, Феллини?
Никита вздохнул:
– Ладно вам, Сергей Фёдорович, ну, что вы, ей-богу…
– А! Это ты, Никита? Ты здесь работаешь? А я подумал, что у нас на «Мосфильме» Федерико Феллини постановку получил.
Зашли в маленькую комнатку, там Никита столик накрыл: сёмга, осетрина, коньячок, лимончик – красиво. Сели, выпили по рюмочке, по второй. И Никита говорит:
– Сергей Фёдорович, давайте всё забудем. Ну, виноват, погорячился…
– Никитушка, дорогой мой, дело не в том, что я не понял твой фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино» и ты назвал меня консерватором. Дело даже не в том, что после обсуждения твоей картины ты, мягко говоря, не замечал меня. Мне не это обидно. Ты же талантливый человек, Никита, мастер большой и понимаешь: мы с тобой разные. Наверное, и мне тогда надо было как-то иначе высказаться, но я всегда напрямую говорю. Знаешь, почему мне было больно и обидно? Вот у тебя папа кто? Вся страна его знает и почитает. Мама кто? Известная писательница. Брат кто? Голливудский режиссер. А я? Я же круглый сирота. Я круглый сирота, Никита! И ты не пожалел круглого сироту!
Никита ахнул, и тихо:
– Сергей Фёдорович… Ну, что же теперь-то…
– А теперь давай обнимемся, Никитушка!
Они обнялись. И больше никогда на Никиту Михалкова он обид не имел. А мне о нём говорил:
– Никита – мощный парень. Талантище.
Вообще-то, Сергей Фёдорович нелегко сходился с людьми, но если уж сойдется, то относился к этому человеку нежно, всегда при встрече спросит, как дела, как здоровье, как дома. Он был из тех, о ком с теплотой говорят: простота сердца…
Однажды я приехал к нему на дачу с нашим общим другом итальянским режиссёром Анджело ди Джетти. Встречает нас Ирина Константиновна.
– А где Сергей Фёдорович? – спрашиваю.
– Поехал достать что-нибудь вкусненькое к вашему приезду.
Время было муторное, по-моему, 1989 год, в московских магазинах – шаром покати. Я тогда про себя здорово удивился: неужели, думаю, даже Бондарчук в поисках провизии по городу рыщет? Через полчаса появляется нагруженный пакетами, взмыленный Сергей Фёдорович. Обнялись, расцеловались.