Неизвестный Мао
Шрифт:
Мао увидел в этой ситуации идеальный повод для разрыва с Хрущевым и принятия на себя роли защитника Польши, противостоящего «советской военной интервенции». Поскольку это означало схватку с Хрущевым, Мао, лежа в постели, долго и тщательно взвешивал все за и против. Затем он назначил заседание Политбюро на вторую половину дня 20 октября. Никто не пытался предостеречь Мао в этом вопросе. Тогда, облачившись в широкие одежды, он вызвал советского посла Юдина и заявил ему следующее: «Если Советская армия применит в Польше вооруженную силу, мы публично осудим ее действия». Мао предложил Юдину немедленно позвонить прямо Хрущеву. К этому времени Мао пришел к заключению, что Хрущев в определенной степени «растяпа», склонный попадать во всякие неприятности. Тот благоговейный страх, который Мао испытывал к Хрущеву в то время, когда советский лидер сокрушал Сталина, быстро прошел и сменился уверенностью, что он сможет использовать уязвимость Хрущева в своих собственных интересах.
К тому моменту,
На этом этапе взорвалась Венгрия, другой сателлит Советского Союза. Восстание в Венгрии стало крупнейшим на тот момент кризисом в коммунистическом блоке, причем не просто попыткой обрести большую независимость от Москвы (что было целью Польши), но попыткой сбросить коммунистический режим и вырваться из социалистического блока. 29 октября русские решили вывести свои войска из Венгрии и информировали об этом Пекин. Вплоть до того момента Мао постоянно побуждал советское руководство вывести свои войска из Восточной Европы, но теперь он осознал, что венгерский режим может пасть, если русские оттуда уйдут. Поэтому на следующий день он настоятельно рекомендовал, чтобы Советская армия осталась в Венгрии и подавила восстание. Сохранить коммунистический режим в Восточной Европе было для него первоочередным приоритетом по сравнению с ослаблением Хрущева. Претензии Мао на роль лидера коммунистического лагеря испарились бы, как утренняя роса, если бы сам лагерь перестал существовать.
1 ноября Москва сделала новый поворот на сто восемьдесят градусов. Ее армия осталась в Венгрии и подавила восстание в крови. Осознание того, что присутствие советских войск было необходимым для сохранения под коммунистическим правлением европейских сателлитов СССР, стало ударом по планам Мао вырвать эти страны из-под контроля Москвы. Но он не сдавался. 4 ноября, когда советские танки катили по Будапешту, Мао сказал коллегам по Политбюро: «Венгры должны найти новый путь руководства своей страной, и мы должны помочь им в этом». Это означало, что восточноевропейские режимы должны взять на вооружение его метод руководства и пойти на свои собственные жестокие репрессии, только тогда им не придется уповать на советские танки. В 1954 году Мао посвящал в свои идеи государственного управления человека, который должен был стать премьер-министром Венгрии после начала восстания, — Андраша Хегедюша. Хегедюш поведал нам, что Мао всячески советовал ему установить полный контроль над армией; постоянно твердил о том, что венгерский режим мог бы взять власть только путем террора. Когда Мао услышал о том, что югославский диктатор Тито арестовал своего либерального оппонента Милована Джиласа, он выказал «такой восторг», как заметил командующий армией Пэн, «что лицо его осветилось». Мао намеревался продолжать отстаивать сталинистские рецепты для стран Восточной Европы в надежде на то, что последние станут копировать его модель репрессий и с распростертыми объятиями примут его лидерство.
В январе 1957 года Мао отправил в Польшу Чжоу Эньлая с тем, чтобы тот попытался втянуть Гомулку в сферу своего влияния. «Ключевой вопрос всего, — поучал Гомулку Чжоу Эньлай, — состоит в том, чтобы навалиться на силы правого политического фланга и разделаться с контрреволюционерами… выставляя каждый раз в качестве цели какую-нибудь одну группу». Призыв этот не нашел никакого отклика у Гомулки, ранее проведшего несколько лет в сталинской тюрьме. В отчете Чжоу Эньлая, сделанном некоторое время спустя, явно просматриваются как идея идеологической опеки Пекина, так и ее поражение: «Польское руководство придерживается правильной линии… хотя все еще не осознает ключевого вопроса». Год спустя, во время визита в Москву, Мао снова пытался склонить Гомулку на проведение подобной линии во власти, именуя при этом правительство Гомулки «ваш двор». В своих попытках Мао не преуспел. Гомулку не вдохновляла идея превращения в тирана.
Мао надеялся подвигнуть поляка на такой путь, поманив его перспективой стать главой коммунистического лагеря. Причем, убеждая Гомулку, он избрал весьма извилистый путь: продолжал твердить, что коммунистический лагерь должен возглавлять Советский Союз. Говоря, что лагерь должен иметь главу, Мао пытался перейти к обсуждению вопроса о том, кто должен быть таким главой, надеясь, что поляку такая идея западет в душу. Но Гомулка просто хмурился каждый раз, когда Чжоу Эньлай употреблял эту формулировку.
На самом же деле поляки хотели просто большей свободы, а не сталинизма и бедности. Яркой иллюстрацией той зияющей пропасти, которая лежала между видением ситуации Мао и польскими реалиями, стал визит в Китай группы польских партийных деятелей, которые сообщили Мао, что их сограждане страдают от низкого уровня жизни в стране, а партия считает, что надо предпринять какие-то меры, чтобы удовлетворить чаяния людей. Мао ответил: «Мне не кажется, что уровень жизни в Польше так уж низок. Наоборот, я думаю, что он довольно высок: поляки получают больше двух или даже трех тысяч калорий в день, тогда как [около 1500] было бы вполне достаточно. Если же люди считают, что у них мало товаров народного потребления, то [власти] просто следует усилить свою пропаганду». После такого «монолога» Мао, как записал один польский дипломат, поляки «поняли, что китайское содействие им не может быть ни существенным, ни долговременным, поскольку их программа была даже более «антинародной», чем советская» [118] .
118
В Будапеште ходил анекдот о человеке, покупающем в гастрономе чай. Когда продавец спросил его: «Какой чай вы хотите: русский или китайский?» — тот ответил: «Спасибо, я лучше выпью кофе!»
Когда Чжоу Эньлай убедился, что поляки, мягко говоря, не представляют себе Мао во главе коммунистического лагеря, Мао оставил такие попытки и обратился в сторону другой стоящей особняком от Москвы социалистической страны — Югославии. Ее дипломатический представитель уже в январе 1957 года получил предписание — добиться встречи с Тито наедине и просить югославского президента стать вместе с Пекином инициаторами встречи коммунистических и рабочих партий стран мира в Китае, мотивировав это тем, что у КПСС столь дурная слава, что на ее призыв о такой встрече никто просто не откликнется. До этого момента Мао в своем внутреннем кругу отзывался о Тито как о враге — точно так же, как он отзывался о Гомулке. Отношение Мао к этим двум коммунистическим странам было сугубо прагматичным, основывавшимся исключительно на том факте, что они были в значительной мере антисоветскими. После того как до Тито дошли слухи о том, как Мао отзывается о нем, он не только отклонил предложение стать наряду с Китаем организатором встречи, но даже отказался участвовать в ней.
И в то же самое время Мао снова и снова пытался ослабить Кремль, ставя русских в такие ситуации, чтобы они унижали сами себя. В январе 1957 года в Москве Чжоу Эньлай снова требовал, чтобы советские руководители предприняли «открытую самокритику» и вновь вознесли на должную высоту Сталина в соответствии с представлениями Мао об этом руководителе. Русские рассвирепели и резко отказали ему в обоих требованиях. Мао отреагировал на это тем, что наорал на Чжоу Эньлая, в чем сам потом признался одному из местных партийных руководителей: «Я сказал по телефону товарищу Чжоу Эньлаю, что эти люди стали полными кретинами в погоне за своими материальными выгодами и что лучше всего было бы просто надавать им хороших пинков. Чем они на самом деле располагают? Не более чем 50 миллионами тони стали, 400 миллионами тонн угля и 80 миллионами тонн нефти… Большое дело!» Такими словами Мао признался в провале своего плана обвинить Хрущева в слабости экономического развития Китая.
У Мао были и другие причины для недовольства. Источником одной из них был Средний Восток, где разразился острый кризис в то же самое время, что и в Венгрии. Причиной кризиса стал Суэцкий канал, который Египет национализировал в июле 1956 года. 29 октября Израиль нанес удар по Египту, действуя на острие тайно скоординированного англо-франко-израильского вторжения.
Мао не терпелось выступить в качестве защитника и наставника Египта. Он устроил в Пекине грандиозную демонстрацию против британцев и французов, в которой участвовало более 100 миллионов человек. Гость из франкистской Испании, бывший в этот момент в Пекине, так описывал ее: «Страшнее, чем сборища фашистов… повсюду лидеры выкрикивают лозунги, а толпа хором подхватывает. Это не настоящая демонстрация… очень скучная». Мао забрасывал египетского посла, генерала Хасана Рагаба, своими предложениями по любым вопросам, от того, каким образом следует обращаться с изгнанным королем Фаруком, и до того, какие меры должен принимать египетский президент Гамаль Абдель Насер, чтобы избежать покушения. Мао постоянно твердил, что посол должен «изучать опыт Китая», поскольку этот опыт «чрезвычайно ценен». Выдавая едва прикрытое соперничество с Советским Союзом, он подталкивал Рагаба к своей цели: «Советский Союз будет делать все возможное, чтобы оказать содействие Египту. Китай тоже хотел бы сделать все возможное, чтобы помочь вашей стране, причем наша поддержка будет абсолютно бескорыстной… Все, что вам надо сделать, — сказать, в чем вы нуждаетесь… И вам даже не придется оплачивать нашу помощь… если же вы будете на этом настаивать… то можете рассчитаться через сотню лет». Китай передал Насеру 20 миллионов швейцарских франков наличными и скорректировал двусторонний торговый баланс главным образом в пользу последнего.