Некриминальная история
Шрифт:
Одна была отрада — махнуть с милым Катенком в отпуск, пли на служебной машине куда-нибудь на лоно природы, пли в Симферополь, чтобы отвести душу…
Однако пусть не спешат чувствительные люди: «Какая глубокая, красивая Любовь!» Глубина ее оказалась под стать глубине дождевой лужи, а красота — сродни разве что мухомору.
Очередной выговор курортного совета за служебные грехи заставил М. С. крепко задуматься. Катя все чаще заставала своего Шефа в позе роденовского мыслителя. Все чаще приходили на ум главному врачу разные мрачные мысли. И вот однажды внутренний голос отчетливо сказал ему: «Шабаш! Хватит!»
— А как же я? — спросила любимый секретарь.
— Ты уйдешь по собственному желанию, — твердо ответил М. С. — Время сгладит горечь разлуки. Ты найдешь другого начальника и полюбишь его. Он обеспечит тебя и работой и комнатой.
— По собственному я не уйду, — сказала женщина. — Я согласна расстаться. С тобой. Но не с комнатой и санаторием.
— Поживем — увидим, — многозначительно сказал М. С.
С этого рокового разговора и началось раздвоение цельной натуры главного врача. Днем недрогнувшей рукой он писал выговор своему секретарю, а вечером бежал к ней на свидание.
Никто не знал и нс ведал, как ему трудно, как он переживает, мучается, страдает… Он не находил себе места, плохо спал, потерял аппетит… Мучительные, горькие раздумья не покидали М. С.: «Какой опа все-таки эгоистичный человек, почему не понимает, что губит мою карьеру».
За первым выговором последовал второй…
Но эта упрямица не сдавалась…
И вот готов проект нового приказа.
Главный врач небрежно протянул его Кате: «Напечатай». Она вложила чистый лист бумаги в каретку пишущей машинки и начала печатать: «За уход с работы 26 апреля на 30 минут раньше объявить К. строгий выговор…»
— Ой, да ведь в этот день ты сам назначил мне свидание! Б Симферополе! — вскрикнула секретарь.
— Ах да! — вспомнил М. С. и нахмурился.
Спустя день или два он скоропалительно отбыл в отпуск. Перед уходом нежно заглянул Кате в глаза, чмокнул в щеку.
— Я не перенесу этой разлуки, — скорбно скг. аал он, опуская взгляд. — Что бы ни случилось, помни: мое сердце всегда с тобой.
Едва растаял в воздухе свисток локомотива. Катя получила первое письмо: «Катенок! Вот и начался мой очередной отпуск. Скучаю. Как у тебя дела, малыш?»
В этот же день молодую женщину вызвали и. о. главного врача, секретарь парторганизации и предместкома.
В самом обобщенном виде эту беседу можно передать так:
— Пишите заявление по собственному желанию… Лучше будет…
— Не буду…
Второе письмо от главного врача и возлюбленного не заставило себя ждать. В нем были строки:
«Искренне скучаю по тебе, не знаю, передают ли об этсм флюиды, но это перерастает подчас просто в серую тоску. Катенек, письма не держи в столе и в сумке, а то кто-то их прочтет. Следи за этим. Целую и обнимаю тебя, милый малыш, очень крепко, крепко».
В этот же самый день в санатории был обнародован приказ № 117. В нем были строки: «Тов. К. от занимаемой должности с 14 июня отстранить и перевести на должность уборщицы…
И. о. гл. врача».
Очевидно, флюиды что-то все-таки сообщили М. С., так как з очередном его письме говорилось:
«Катенок! Желаю, чтобы огорчения и беды твои были коротки, как летние ночи, теплыми и мимолетными, а счастье и радость большими и солнечным, как летние дни над морем. Целую крепко. М.
P. S. Если в воскресенье, 23 июня, ты будешь дома, то приходи, как обычно, на наше место. О том, что ты придешь, дай знак я окне — повесь яркое полотенце».
В этот же день по базовому санаторию был объявлен приказ № 120: «Распоряжением от 13.VI уборщица столовой тов. К. переведена санитаркой в лечебный корпус… за невыполнение распоряжения администрации и прогулы тов. К. объявить строгий выговор. И. о. гл. врача».
Потом поступали своим чередом новые письма от М. С. и подписывались новые приказы.
Одна была надежда, что вот приедет он и положит всему конец.
М. С. приехал и сделал квадратные глаза: «Как? Ты все еще сидишь в приемной? Разве тебя не перевели в уборщицы?»
И тогда пришло прозрение. 27 июня Катя отправила письмо в Киев: «Я не прошу возвращать мне любимого человека. Нет. Меня заставило написать это простое человеческое возмущение: почему руководителю большого коллектива, гражданину дозволено ради личных прихотей, причем расчетливых прихотей, унижать, издеваться над чистыми чувствами, лишать меня работы и жилья? Какое он имеет иа это моральное право? Неужели я вещь, которую беспрепятственно можно выбросить, когда она не нужна?»
Дон Жуан, где ты?
В июле из Симферополя прибыла высокая комиссия. Стала проверять факты. А факты, как известно нынче даже в яслях, упрямая вещь. Они подтверждались.
Назревало возмездие. М. С, вызвал своего секретаря в лес, стал перед ней на колени. На пробегавшего мимо муравья упала большая жгучая слеза. «Я люблю тебя, — взывал М. С., в отчаянии заламывая руки. — Не губи. Напиши, что ты пошутила, что мы с тобой всегда были просто друзьями и товарищами по работе… А не сделаешь этого, пеняй на себя. Мои друзья выгонят тебя с работы и выселят из города как тунеядку».
23 августа партийное бюро при закрытых дверях объявило Антонову строгое партийное взыскание. С работы его не сняли. Приняли к сведению, что он подал заявление об уходе по собственному желанию.
В текучке будней как-то позабыли, правда, сообщить о принятом решении коммунистам санатория.
— А к чему лишний шум? — сказали нам. — Не видим в этой истории ничего криминального. Нужные меры уже приняты. Мы о них доложили. Что еще? Или вы считаете наказание недостаточным?