Нелегал из Кенигсберга
Шрифт:
Лунь перевернул убитого на спину и снял с него ремень с подсумками. Ни патроны, ни винтовка тому уже были не нужны… На минуту он испытал чувство вины перед этим пацаном. Все-таки именно он открыл ему дверь, спас от дыма, а вместо благодарности… Эх!.. Переживать было некогда. Обстрел усиливался. Удары горячего воздуха от ближних разрывов били в уши, били по глазам, по всему телу. Через каждую секунду цвенькали пули. И непонятно было, куда стрелять, в кого целиться — смерть неслась отовсюду. Лунь скатился в воронку и, прикрыв голову руками, стал ждать либо смертного часа, либо конца огненного урагана… Последний раз под обстрелом он был двадцать шесть лет назад — на позициях под Сморгонью. Теперь надо было привыкать заново.
…Он вдруг вспомнил, как впервые побывал в Брестской крепости. Это было летом 1935 года — всего шесть лет назад! Друг их «молодой семьи», польский офицер, поручик Эдвард Буслик, пригласил Луня и Клару на праздник «Вянки». В этот день Крепость традиционно распахивала свои ворота для горожан. Народ толпился на Саперной пристани у Тереспольских ворот, где солдаты гарнизона устраивали водную феерию: по Бугу плыли мастерски сплетенные из ивняка и рогозы «крокодилы» и «морские чудовища». А посреди цитадели стоял аттракцион «Рай и ад», сделанный саперами из свайнобойного копра. Кабинка с любителями острых ощущений то взлетала вверх — в «рай», то неслась вниз и уходила под землю — в «ад» — под непристойные выкрики ряженых чертей. И будто накликали они этот ад на Крепость! Сама преисподняя разверзается теперь посреди цитадели в огненных кустах взлетающей земли и горящих «небельверкерах»…
Глава четвертая
Брест — город невест. 17–21 июня 1941 г.
Этот фотосалончик при поляках «Штука портрета», а при Советах «Искусство портрета», что на улице Колеёвой, а теперь Железнодорожной, в Бресте знали многие. С его витринки улыбались записные красотки и шикарные женихи. Помимо всего прочего здесь еще устраивались и брачные судьбы. Двойра Гиппенрейтер, жена фотографа Боруха Гиппенрейтера, была успешной свахой, а также владелицей небольшой парикмахерской на вокзале.
Борух, сорокапятилетний брюнет с округлым животиком, повесил на дверь своего фотоателье табличку «Закрыто на обед. Но потом будет» и поднялся на второй этаж, где располагались две жилые комнаты — спальня и кабинет, а также кухня и чулан для хранения стеклянных негативов.
— Двойра! — позвал он жену.
Та откликнулась с кухни, где жарила картофельные драники:
— Уже все готово! Иди скоренько! Ладки любят, когда их едят горячими!
И она поддела на сковороде очередной румяный, весь пропитанный рапсовым маслом драник.
Борух сел за стол и придвинул тарелку со стопкой драников, пересыпанных тмином.
— А что, Двойра, война будет?
— Таки да.
— А кто тебе так сказал? — Борух обильно сдобрил драники сметаной.
— Циля так сказала. Она всегда все знает.
— Какая Циля? У которой мужа нет?
— Нет. Та Циля, у которой муж портной. Он шьет мундиры для «советов». И все «советы» говорят, что немец нападет.
— Гм-м… Мой швагер тоже так говорит, — Борух отложил надкусанный драник и строго посмотрел на жену: — Двойра, закрой окно, я имею тебе сказать одну важную вещь.
Двойра, сорокалетняя дородная брюнетка приятной наружности, проворно захлопнула окно, распахнутое во внутренний дворик дома, и даже задернула занавеску.
— Я вся твоя, Борусь!
— Вчера я имел большой разговор со швагером…
— Это который со стороны Сары или со стороны Зофьи?
— Со стороны Зофьи. Алекс. Ты его знаешь.
— Откуда я его знаю? Я его пару раз видела, и то один раз на свадьбе у Муси, а другой раз на похоронах дяди Мойши.
— Не перебивай меня, как Бога прошу! Да Алекс, Алекс из Тересполя! Муж Зофьи, да будет ей там хорошо, где нас пока нет!
— Что с Зофьей? Зофья померла?
— Нет, Двойра, она не померла. Ее немцы убили.
— Який жах! Что же молчал?!
— Я сам узнал об этом только вчера, — Борух вытер слезинку, навернувшуюся на правый глаз.
— А что швагер? Он же фольксдойче, почему он не заступился?
— Так он в лагере немецком сидел. За сентябрь. Потом его выпустили. И он приехал в Тересполь и не смог там жить. Ночью перешел границу и теперь в Бресте. Он пришел вчера ко мне, просил пожить немного времени. Но я сказал, что ты у меня сердечница и тебя волновать нельзя.
— Нельзя мене волновать. А ты волнуешь, и все тянешь, тянешь… Скажи мне важную вещь!
— Важная вещь, Двойра, в том, что швагер предложил мне купить наш дом.
— Но мы его не продаем!
— Мы его не продаем, но нам придется его продать. За хорошие гроши, Двойра…
— Борусь, ты фриш, гезунг ин мэшуге?! [3] Продать дом?! Швагеру? Да чтоб ему в аду черти пятки лизали! И какие гроши он давал за наш дом?
— Таких грошей наш дом не стоит… На них можно новый купить в Минске.
3
Свеж, здоров и сошел с ума.
— Так зачем нам жить в Минске?
— В Минск немцы не придут. А в Брест придут. И нас с тобой, как Сару в Буге утопят. А может, живьем зароют. Сама говоришь — война будет.
— Это Циля так говорит.
— Сама говоришь, Циля всегда все знает.
— Циля знает все. Но откуда у швагера такие гроши?
— Швагер продал свой дом в Тересполе, и еще у него было.
— А он не боится немцев?
— У него матка — полька, а отец — немец. Он фольксдойче. Но он не может простить немцам свою жонку.
— Но если в Брест придут немцы, ему снова жить под ними. Почему он сразу не купит дом в Минске?
— Двойра, это его дела. Нам нужно думать о себе.
— Таки я не верю твоему швагеру! Вор поцелует — пересчитай зубы: все ли на месте?
— Я тоже ему не очень верю. Темный фраер. Но война будет, и нам уже надо ехать.
— Уже ехать? Так скоро? И куда ты все это повезешь?
— В Минск, конечно!
— Почему в Минск, а не в Оршу? Орша еще дальше.
— В Минске у меня есть дядя Пиня. Он там всех знает. Он поможет найти хороший дом. А кто у тебя в Орше?