Нелегал из Кенигсберга
Шрифт:
— И что — уйдут?
— С радостью! Заберешь у них постовую ведомость под расписку — для проформы. И действуй как знаешь.
— А если не уйдут?
— Уйдут. Здесь с НКВД не спорят и не торгуются. Станция тепловая, работает на местном торфе. Три генератора немецкой постройки. Один в ремонте, другой в резерве. Так что работает только один.
— А тот, что в резерве? Его же можно пустить?
— Тот, что в резерве, сгорел еще при поляках. Он только числится резервным… Сигнал о начале действий может прийти в любой момент. Если меня часом не будет дома, примешь ты. Приедет с телеграфа нарочный — наш человек — привезет телеграмму на имя бывшего хозяина дома.
— На чем приедет?
— На ровере, на велосипеде…Текст такой: «Почему не пишешь? Вызываю на переговорный пункт сегодня в такое-то время. Соня». С этого часа и начинаем работать. Я буду стараться быть с вами, но на всякий случай… У меня делов тоже будь здоров! И на одно из них прямо сейчас поедем.
— Что за дело?
— Каплички придорожные бить.
— На охоту, что ли? — не понял Синягин.
— Та еще охота… — усмехнулся Алекс. — Каплички — это католические часовенки, на перекрестках стоят, на околицах. Мы уже запустили слух, что пьяные «совдепы» крушат кресты и каплицы. Польское население остро реагируют. Оно и так от Советов не в восторге. Плеснем маслица в огонь. Пусть горит у них под ногами наша земля!
Глава шестая
Редакционный роман. Минск. 21 июня 1941 г.
На редакционном совещании Сергей Лобов сидел сзади Ирины и мог незаметно любоваться ее воистину лебединой шеей, мочками ушей, в которых посверкивали крохотные аметисты, а главное — великолепным темно-каштановыми волосами, свитыми в баранчики. Один из завитков на ее шее нависал над кружевным воротничком и походил на по-испански перевернутый знак вопроса… Этот кружевной воротничок делал Ирину похожей на гимназистку. Гимназисток Сергей видел только на фото из маминого альбома, а что касается испанской грамматики, то это была дань его юношескому тогда порыву — ехать добровольцем в Испанию и сражаться там против фашистов. В Испанию его не пустили — годков не хватило, а вот в Финляндию угодил, сам того не желая…
«Если бы она была моей женой, — подумал вдруг Сергей, — я бы сам расчесывал ей эти волосы — каждое утро, волосок к волоску…»
Но Ирина была женой капитана Суровцева, начальника физподготовки 333-го стрелкового полка, боксера и гимнаста, и может быть, поэтому, а скорее всего потому, что молодая и привлекательная женщина в мужском коллективе держалась весьма осмотрительно и строго, никто из редакционных удальцов, даже известный сердцеед спецкор Акимушкин, не пытался всерьез флиртовать с машинисткой. И только ему, фотокорреспонденту, младшему политруку Лобову, удалось проложить свою тропку к сердцу этой недотроги. Все началось с того, что к первомайским праздникам парторг поручил Сергею сделать для доски почета портрет ударницы труда Ирины Суровцевой. Сергей снимал Ирину с душевным трепетом, изведя на съемку ударницы почти две кассеты. Зато портрет получился — от души. Все сошлись на том, что Ирина на снимке вылитая киноактриса Марина Ладынина. Но самое главное, что портрет понравился и самой фотомодели. Автор был поощрен очаровательной улыбкой с ямочками на щеках и приглашением на дружеский чай в обеденный перерыв — с пастилой и вафлями.
Ирина была приметной личностью в редакции. Она обладала хорошим литературным вкусом и нередко, перепечатывая статьи лихих военкоров, почти автоматически правила их. Она корректировала стиль даже у метров «Красноармейской правды». Сергей же и вовсе краснел, когда она предлагала ему переделать ту или иную корявую фразу. Он радостно и поспешно с ней соглашался. Текстовки к фотографиям давались ему с трудом, и конечно же, после того как редакторское стило Ирины проходилось по его сухим, не всегда согласованным строкам, текстовки преображались. И все это делалось как бы играючи — под пулеметный треск допотопного «ундервуда» — с шутками-прибаутками.
Ирина закончила иняз ленинградского пединститута, целый год преподавала немецкий в школе, пока муж военный не увез ее в Минск. Так что в редакции она выполняла еще и обязанности переводчицы и литературного консультанта. Когда же старший лейтенант Суровцев попытался увезти жену к новому месту службы — в Брест, главный редактор упросил его оставить Ирину в редакции еще на полгода.
За одним из таких чаепитий — с душицей и мятой — выяснилось, что они с Ириной почти земляки. Девушка родилась и выросла в Архангельске, в семье поморов, а у Сергея, москвича по рождению, в Архангельске жила бабушка, и он частенько гостил у нее в Соломбале. С того самого дня и завязалось их приятельство, увы, не обещавшее ничего большего, чем обычную дружбу сослуживцев, коллег по газете Особого Западного военного округа. Но вот в прошлое воскресенье Ирина согласилась посниматься на природе, и они выбрались в Уручье, лесное предместье Минска, где размещался большой военный городок и где, собственно, жила Ирина с мужем. Почти целый день они бродили — вдвоем! — по уютному сосновому лесу, сторонясь чужих глаз. По сути дела это было тайное свидание под предлогом съемки. А Сергей и в самом деле снимал ее на каждом шагу: меж бронзовых сосновых колоннад, на полянке среди кустов дикого жасмина, у огромного камня, приволоченного сюда древним ледником. И что бы Ирина ни делала — приседала ли к цветам, вскакивала на камень, обнимала ли сосенки — все было на удивление красиво и грациозно. Он подавал ей руку перед прыжком через ручей, и женщина в бело-голубом легком платьице стрекозой перепархивала с бережка на бережок. А один раз даже удалось — вполне уместно — приобнять ее за тонкий стан, туго перехваченный ситцем. Подол платья был срезан косо, так что открывал колени спереди, а сзади закрывал ноги ниже колен. В этом тоже была своя тонкая волнующая игра…
Больше всего в той прогулке Сергею понравилось даже не то, как Ирина изящно и легко позировала ему, а то, как она с интересом расспрашивала о его жизни. И он рассказывал ей все-все как на духу: про свое детство, прошедшее в трех городах — в Сталинграде, Москве и Архангельске. Про то, как выбрал себе совсем не воинственную профессию охотника за редкими таежными растениями, начитавшись про Дерсу Узала. И потому поступил в сельхозинститут. Готов был поступать в аспирантуру по кафедре лекарственных растений и даже снаряжал студенческую экспедицию в забайкальскую тайгу искать жень-шень и другие драгоценные травы. Но тут пришла повестка в армию. В военкомате порадовались его правам на вождение трактора (Сергей получил их на третьем курсе на кафедре механизации сельского хозяйства) и тут же определили его в танкисты. После «учебки» сержант Лобов был направлен в танковый полк, а полк зимой 1939 года загремел на Карельский перешеек — воевать с финнами.
— А где ты научился фотографировать? — спросила Ирина, рассматривая его «лейку».
— Еще в Доме пионеров. У нас фотокружок вел старый мастер, который еще Русско-японскую войну снимал — Ксаверий Леонидович. Собственно, он не столько азам научил, сколько увлек фотографией, как искусством. Он говорил: первый фотоснимок на Земле сделал Иисус Христос. Потому что, когда его вели на казнь, некая сердобольная женщина по имени Вероника подала ему платок — утереть пот со лба. И когда он приложил платок к лицу, на ткани остался его лик. Этот платок и есть первая фотография, то есть светописная картина. И до сих пор он почитается как Спас Нерукотворный… Ну, за такие истории нашего деда Ксаву, как мы его звали, отлучили однажды от Дома пионеров. Но я ходил к нему домой показывать свои снимки, и он очень мудро их разбирал и оценивал. Лучшего учителя у меня никогда не было.
— А как же ты в редакцию из танкистов попал? — Ирина прицелилась в Сергея «лейкой», смешно сощурив левый глаз.
— О, это целая история!
Сергей не стал рассказывать, как в самые лютые январские морозы загремел он в особый отдел дивизии. Возможно, именно этот казус, когда полковой особист выведал, что механик-водитель Т-26 сержант Лобов прячет под сиденьем фотоаппарат, и спас Сергея если не от смерти от лютого холода, то уж от серьезного обморожения — точно. Особист выдернул его прямо с исходной позиции, где танкисты должны были скоротать морозную ночь. Допрашивал он его в старой двухэтажной даче, выстроенной кем-то из петербуржцев еще в дореволюционные времена. На даче, как в сказке про теремок, размещался штаб дивизии, политорганы и особый отдел — в тесноте, да не в обиде, а главное — в тепле: все три печки в деревянном доме, включая и кухонную плиту, были жарко натоплены. И как ни робел Сергей строгого допроса, все же от души наслаждался блаженным теплом.
— Кому и с какой целью вы передавали свои снимки? Что фотографировали? Каких должностных лиц — конкретно?
Сергей честно отвечал на все эти подковыристые вопросы. Допрос был прерван телефонным звонком. Чекист отложил протокол и велел конвоиру отвести «врага народа» в кутузку. Кутузка размещалась здесь же, в доме, в каморке под лестницей, где раньше держали веники, швабры, ведра. Вот в ней-то, усевшись на пол (прилечь, хотя бы по диагонали, не позволяла длина клетухи), Лобов и скоротал ночь, ту самую, которая стоила жизни не одному десятку замерзших насмерть однополчан. А утром, не дав ни умыться, ни глотка воды, его снова отвели в комнатку особиста. На сей раз кроме чекиста там присутствовал высокий командир-пехотинец со «шпалами» подполковника. Сергей не на шутку струхнул: вон какие птицы заинтересовались его делом! Подполковник внимательно перебирал стопку фотографий, изъятых из лобовского вещмешка.