Нелюбим

Тарасов Геннадий Владимирович

«Сойти с ума, – лихорадил умом он. Мысли сыпались обрывками, как в бреду. – Где же сон, где явь? Сплю я сейчас, или спал тогда? Если спал вчера – откуда кольцо, если сплю сейчас – чьи это гости? Или, быть может, жизнь моя превратилась в игру, странную игру без названия, не ясную мне ничуть? А… Ведь это Лалелла! Ее шутки, ее сюрприз. Кто же она такая? Ведьма? Пффф… Ну, блин! Но теперь-то уж она не вернется? Нет, боюсь, не раз еще придется столкнуться с ней. Чувствую, что так и будет. Ах, Ника-Ника, печаль моя! Кто ты, что ты? Почему твой выбор пал на меня?

От мыслей

его отвлек хлопок вылетевшей из бутылки пробки. Ударила струя в сдвинутые бокалы, напомнив пенным бурлением и шипением пузырей, что праздник еще продолжается, и негоже забывать об этом. Пузыри и пена, мишура. Чистое счастье. Суть праздника, разве нет?

К нему опять подошел Альвин.

– Тант, предлагаю выпить за дружбу. За нашу дружбу! Чтобы никогда больше не объявилось силы, способной омрачить, тем более, убить ее. Пусть она переживет нас! Дружба, конечно, не сила.

– Ты прав. Дружба, это все, что у нас есть – будем же беречь ее! – Тант чувствовал, как от простых слов этих наполняется силами его тело. Дружба! Да как можно выжить без нее?

Он улыбнулся другу.

«Кем бы впоследствии ни оказалась Лалелла, – подумалось ему, – я всегда буду благодарен ей за эти минуты, за то, что вернула мне друга. За то, что вернула нас друг другу. Будь здорова, Лалелла!»

Он выпил и задумался о силе, оторвавшей, даже отвратившей его от друга и закрутившей в сумятице дней. Ведь в последнее время они с Альвином почти не общались. Он на дух не переносил Лалеллу, она – его. Прямо как с Тихоном, на ножах с первой встречи, с первого взгляда. Достанет ли ему воли противостоять ей впредь?

Потом, когда гости ушли, он перебрался ближе к окну, где свет дня, не чувствуя в стекле преграды, был в полной силе, и разжал кулак, сочившийся телесной влагой от напряжения и жара укрытой в нем тайны. Впервые держал он в руках вещество «оттуда» – мудрено ли разволноваться? Ну-ка, яви мне славу мастеров их, обращаясь к кольцу, подумал по-книжному, напыщенно.

Лунного серебра резное тельце змейки, опаленное огнем, припорошенное пылью времен, свилось петлей, грациозно загнув хвост. Маленькая, горящая изумрудным глазом, головка слегка приподнята, настороже… Простота и изящество – печать мастерства немалого…

Не успел, однако, он как следует рассмотреть находку, налюбоваться не успел, как что-то большое, заслонив дневной свет, ударилось в окно. Стекла задребезжали, застонали от натуги сопротивления, и даже выгнулись. Но устояли, выдержали натиск, и неведомое существо, захлопав крыльями, метнулось прочь. Будто скрытный порыв ветра, ошеломительный и внезапный, ударил свободной калиткой – и все стихло, лишь пространство продолжало еще гудеть возбужденно некоторое время, помня о вторжении чужой отчаянной силы.

От неожиданности Тант едва не выронил кольцо из рук, но, мобилизовавшись перед лицом внезапной опасности, быстро надел его на мизинец – лишь на этот палец оказался перстенек впору.

«Уже и птицы с ума сходят, в окна ломятся! Ворона – не ворона, черт ее разберет, кто это был! – подумал он. Распахнул окно и выглянул в него со вздохом. – Как жить-то дальше, а? Как жить?»

Вопрос не казался ему праздным.

И вдруг он озарился догадкой: она! Точно, она!

«Лалелла! Ах, негодная! Ее проделки! Как же, выкрасть кольцо и снова дурачить мне голову – расчет верный. Не выйдет! Дудки! Вызов принят! Ваш выпад – наш ответ! Ждите!»

И, навстречу летящему ветру, прямо в неведомое ревущее пространство, приоткрывшее лишь едва свои потаенные глубины, крикнул;

– Ника! Отныне я твой должник! Ты слышишь? Жди меня, Ника!

В ответ со двора донесся смех детворы.

Волоча за собой гул и грохот, будто связку пустых кастрюль и банок, низко над домом пролетел реактивный лайнер.

Тант плотно прикрыл створки окна и защелкнул шпингалеты. Еще и подергал несколько раз за ручку – надежно ли? Слышала ли Ника его слова, подумалось ему? Достигли ли они ее ушей? Наверняка! Он даже не сомневался. Но, если вдруг полет их был прерван, – полет слов послания – если скомканы, раздавлены они были, если упали на землю грустным бессильным шелестом, если промелькнули незаметно тенью гонимого ветром облака, – все равно, пусть надеется! Ждет и надеется.

«Но что он такое, этот Шар? – размышлял дальше Тант. – Отчего они неразлучны, сосуд с огнем – и живая девушка? Как вообще возможно такое сочетание? Почему они всегда вместе? Словно одно целое. Словно картина с секретом, повернул голову – и видишь совсем другое, не то, что рассчитывал увидеть. Стоп! Вот же оно! Они и есть одно целое. Лицо и личина. Да-да. В самом деле: личина, проклятие, маска, которая всегда на лице. Ядро, прикованное к ноге каторжника».

Не успел он додумать эту свежую для него мысль до конца, как вновь раздался звонок в дверь, короткий и нетерпеливый. Тант вздрогнул и поморщился. Кто бы это мог быть, подумал, чувствуя, как охватывает его тревога. После всех явленных знаков в душе поселилось ощущение опасности. Но, пошел-таки открывать.

– Дядюшка Булль! – обрадовался Тант отставному историку. – Входите, что же вы стоите! Вот так сюрприз! Не думал, что разыщете меня здесь! С Новым годом!

Дядюшка снял очки и большим, красным в белую клетку, платком принялся протирать запотевшие стекла, рокоча, в то же время, по своему обыкновению:

– Здравствуй, дорогой! И тебя с Новым годом, значит! А я, между прочим, все знаю – что было, что будет… Кто и где – тоже знаю. Поэтому я здесь. Нет, не поэтому. Ты меня в дом не приглашай, некогда мне, поскольку очень спешу. Шел мимо, и вот, дай, думаю, зайду. По делу, по делу. Ты, помнится, газетками кое-какими интересовался, не так ли?

– Так, – кивнул Тант.

– Так… – повторил за ним дядюшка. – Тогда изволь взглянуть.

Он водрузил очки с круглыми выпуклыми стеклами на свой похожий на теннисный шарик нос. Потом торжественно расстегнул пальто и откуда-то из его необъятных недр извлек сложенный многократно газетный листок. Дрожащими руками Тант принял его и, развернув, прочитал со смятением название: «Вечерняя Звезда». А прямо под названием едва не на половину газетного листа расположилась большая фотография девушки.