Нелюбим
Шрифт:
Тант поморщился.
– Чертова копоть, – выругался он. – Саранча. Угораздило же эту погремушку залететь ко мне!
Ему было грустно смотреть на стену, и даже отчего-то обидно, и очень хотелось, чтобы след исчез. Он подошел поближе и, потянувшись, попробовал нагар рукой. Ладонь покрылась сажей, след слегка смазался. Волей-неволей приходилось признавать его существование. А как не хотелось! Его ум практичного, живущего земными заботами человека отказывался влезать, углубляться в область, так сильно отдававшую нелюбимой им мистикой. «Все, что угодно, – думал он, – но только не сказки».
Он разложил перед собой газеты, решив еще раз перечитать статьи, более внимательно и строго. Ведь чем-то заинтересовали они
Однако выяснить ничего он не успел. Едва развернул газеты, раздался звонок в дверь. Пришлось подниматься и идти открывать. «Ох, чувствую, и на том свете в покое не оставят», – успел подумать он в короткий промежуток времени до щелчка дверного замка.
На пороге стояла Лалелла. В шубке и такой же мохнатой шапке казалась она беличьим хвостиком, а смущенное и виноватое выражение ее лица предполагало, что этим хвостиком вполне мог поиграть какой-нибудь шаловливый котенок. Например, Тант, не хотел бы побыть им немного?
В клубах морозного тумана она была необыкновенно хороша.
Сердце Танта заметалось по грудной клетке, как испуганная птица, натыкаясь на все стенки сразу, при этом успело пару раз упасть замертво и вновь воспрянуть. Только от радости это, или, быть может, от плохого предчувствия?
Но почему же именно от плохого?
Тант ввел девушку в дом и, помогая снять шубку, наивно на что-то надеясь, спросил:
– Куда же ты исчезла? Почему не звонила, не заходила? Хоть бы сказала, где искать тебя.
– Что же говорить, разве ты сам не знаешь? – пожала плечами она и, ступив к зеркалу, несколькими ловкими движениям поправила прическу. – Что же говорить… – протянула она задумчиво.
– Да, конечно, – замялся Тант, – конечно. Но все-таки…
Пряча лицо в высокий ворот свитера, девушка молча походила по комнате и, остановившись у разгоревшегося к тому времени камина, протянула руки к огню. Пламя, почудилось Танту, отшатнулось от нее и как бы немного опустилось, присело.
– Я понимаю тебя, – начала Лалелла, – та ужасная история не могла пройти бесследно. Все правильно, так и должно было быть. Но и мне, поверь, очень нелегко.
Она повернулась к нему лицом. В глазах ее угадывалась решимость высказаться до конца, как бы трудно ей ни было, голос звучал глухо, но твердо, напряженно перекатывался, как подземный гул.
– Никак не могу успокоиться. Все время перед глазами та ужасная картина. По ночам она наплывает на меня кошмаром. Что-то сломалось в жизни, во мне самой. Что-то не так, понимаешь? Исчезли легкость, простота, ясность. Все, чему верила, к чему стремилась, оказалось зыбким и непрочным. Словно под ногами не земля, а болотная топь. Все сделалось серым, даже краски померкли. Ты тогда обвинил меня в жестокости… Я много думала над этим… Все не так, все иначе, поверь! Это просто какое-то роковое стечение обстоятельств, какой-то ужасный наплыв. Я боюсь жестокости, я ее ненавижу, я… Твои слова надо мной как приговор, как проклятие. Я не могу так больше жить… И вот пришла… Я должна… Ты можешь меня прогнать! Ты… Я не могу без тебя… Я…
И присела на краешек кресла. Все, что она могла бы еще сказать, потонуло в судорожных всхлипываниях. Еще немного и она вновь разрыдалась бы, как некоторое время назад на этом же самом месте. Такого поворота событий Тант допустить не мог. «Да что же это такое! – подумал он ненароком. – Какой-то генератор слез. Рыдальное место». И, тем не менее, приступ острой жалости в сердце вызвал вид ее худеньких, по-детски острых плеч, содрогавшихся на его глазах так безутешно.
Что говорить, рад был он ее приходу, рад, что скрывать. Сам же только недавно думал: ах, если бы… Мечты сбываются, да. Стоило лишь увидеть ее, как он почувствовал такое облегчение, будто в душной, горячечной атмосфере ему удалось глотнуть чистого кислорода. Облегчение, похожее на опьянение, эйфория. И легкий хмель радости уже вскружил ему немного голову. Вот только слезы… И еще опасение – с чем пришла она? Вновь дать ей власть над собой? Нет! И он на всякий случай приготовился к отпору. Хоть и дальними, самыми злопамятными кусочками своего существа, но приготовился. Слова Лалеллы тронули его. Такой покорной, такой несчастной он ее еще не видел. И тут эти слезы… Все-таки слезы.
Тант опустился на колени перед гостьей. Что-то попалось ему под ногу, он покачнулся, но равновесие удержал, достал не глядя предмет и на ощупь определил, что это тапочка, слетевшая с ноги Лалеллы. Тант давно, еще в первую пору их знакомства купил их специально для нее. Тапочка была совсем маленькой, будто кукольной, и от этой ее игрушечности ему еще сильней стало жалко ее хозяйку.
Он прикоснулся к руке девушки и сказал неожиданно твердым голосом: не плачь. Неожиданно твердым – прежде всего для себя. Позже он не мог объяснить этого. Но жесткость Танта, видимо, оказалась внезапной и для Лалеллы. Она удивленно, едва ли не изумленно взглянула на него, и слезы ее быстро высохли. Потом, когда Лалелла успокоилась окончательно, Тант говорил ей:
– Все дело в том, что жизнь нельзя разложить на составляющие. Нельзя строго разграничить, сказать, что здесь – все прекрасное, там – безобразное, здесь добро, а там – зло, здесь сахар – здесь соль. Так не бывает. Нельзя выделить что-либо в чистом виде, потому что слишком уж все взаимосвязано. Что хорошо одному, другому приносит вред, а чье-то горе кому-нибудь в радость. Да, есть и такое, я знаю. Красота в чистом виде – бессмыслица, хотя сама по себе, на первый взгляд, идея заманчива. Красота становится красотой лишь одухотворенная человеком, иногда, одним его присутствием. Если нас пленит пустынный пейзаж, то лишь потому, что в нем мог, но не присутствует человек. Я это понял, я это знаю теперь. Знание пришло ко мне тогда, на мосту. И, действительно, с той поры что-то переломилось и во мне, сам мир изменился, и к старому пониманию вещей возврата больше нет. Я сказал тебе тогда, что ты жестока – ты и была жестокой, потому что тебя обуяло чувство твоей жестокой красоты. Абсурдное и страшное сочетание – жестокость и красота. Нет, его нельзя допускать. Мы были оба одинаково неправы, и оба виноваты перед красотой, что низвели ее до жестокости. По сути, мы уничтожали ее – поэтому и так мучительно к ней возвращение. Но возвратиться мы должны, иначе, как же жить? Правда, Лела?
– Правда. Она казалась подавленной и покорной.
От того, что он высказался, облек, наконец, в слова все, что мучило, что терзало его беспокойством, Танту сделалось легко и неожиданно радостно. Словно одолел дело, к которому не решался подступиться. Тем более, показалось, и Лалелла поняла и приняла его рассуждения. Он теперь знал, как жить дальше. Все хорошо. Избежав опасности, человек и должен чувствовать себя прекрасно. Мир в этот миг становится неповторим, особенно если рядом такая девушка, как Лалелла.
– Да, милый, правда, – подтвердила она. – Мы возвратимся. Мы вернем себя друг другу и будем счастливы. Ты веришь в это?
– Верю…
Она счастливо прильнула к нему, поцеловала и, выбравшись из объятий, засмеялась.
– Мы будем счастливы! Ура! – пропела она и, подняв руки, закружилась по комнате.
Блаженно улыбаясь, Тант наблюдал за ней. Что-то грезилось ему, прекрасное и огромное, величиной в целый мир, в центре которого находилась она. Струи сияющего света вились вокруг нее, а он не понимал, он засомневался вдруг, она ли это? Лалелла ли перед ним? Что стало с ней, отчего вдруг она так переменилась? Неужели жертва Тихона оказалась ненапрасной? Раньше он и предположить не мог, даже наполовину, сколько в ней прелести.