Нелюбим
Шрифт:
– Нет, друзья, – стоял на своем он, – наше время совсем не простое, и в мире еще много недоработанных дел и нераскрытых тем. Кроме того, я имею желание доказывать себе постоянно, что сегодня я сильней и лучше, чем был вчера. Только этот эликсир способен поддерживать во мне огонь. Иначе я жить, не согласен.
– Почему ты не родился Колумбом? – спрашивали его. – Придется переродиться.
– Я не против! – кивал он. – В следующий раз.
Переродиться! Зачем? Он родился журналистом и вот, кажется, нашел свою Америку.
Тант поставил перед собой задачу, которая оказалась сложной, как никогда. Порой он стонал от отчаянья, стискивая голову руками, скрипел зубами по ночам, но, успокоившись, представлял себе всю сладость будущей победы – и силы
Однако, от напряженной и, главное, бесплодной работы ума, да и воображения, он так устал, что как-то поутру все перепутал. Он стал обувать левый ботинок на правую ногу, потом правый ботинок – на левую, потом бросил это занятие, натянул осевшие в коридоре с летней поры болотные сапоги и вышел на улицу, постучавшись в дверь и испросив разрешения выйти. В редакции он при встрече поцеловал руку машинистке, с которой у него была сухая, как корка сукровицы, антипатия, чем поверг несчастную женщину в обморок. В довершение ко всему, он белыми стихами написал заявление в местком с просьбой выделить ему пособие на детское питание. Заявление начиналось словами:
«Свет пролился над землей,
Был ниспослан он нам свыше…»
Вследствие всего перечисленного он попал на прием к доктору, где вдруг выяснилось, что у него повышены температура и давление, а еще сбоит пульс.
Врач, молодой бородатый парень, отпустил руку Танта, засунул в карман желтую лепешку часов и поскреб бородку жестом, подмеченным, очевидно, где-нибудь на киноэкране.
– Возможно, у тебя… – захрипел он и сразу же забуксовал, увяз в сумбуре впечатлений. Потом откашлялся и начал сначала. – Возможно, что у тебя грипп, но возможно, что нет. А если не грипп, тогда, спрашивается, что могло так сильно тебя разволновать?
Он замолчал, пожевал бороду и предположил:
– Возможно, однако, что у тебя что-то невозможное. Во всяком случае, минимум набирается, температура есть, и ты, без сомнения, достоин бюллетеня на три дня. Если случится ухудшение, обострение, что угодно – приходи немедленно. Однако я почему-то уверен, что ничего плохого не произойдет. Отдохнуть, расслабиться, успокоиться, перестать думать о том, что тебя беспокоит – вот программа минимум на эти три дня.
– Все равно Новый год уже.
– Вот именно.
Врач присел к столу и принялся строчить в журнале. При этом он как-то странно дергал ручкой, срывая окончания слов.
– А видения, дорогой мой, тебя не посещают? – не поднимая головы, спросил он неожиданно.
Эскулап не заметил, как при этих его словах в глазах пациента вспыхнул огонек.
Тант поежился, словно заоконный воздух сквозь открытую форточку холодной ладонью дотянулся до его плеч, и глухо подтвердил:
– Посещали. Да.
Тогда врач поднял-таки голову, проницательно посмотрел в упор и спросил:
– Так, может, ты алкоголик?
– Нет, – ничуть не обидевшись, открестился Тант. – Я – нет. Но вот сосед пьет и на меня дышит. Через замочную скважину.
– Шутишь? Это хорошо.
Он выбрался из поликлиники, совершенно не зная еще, как отнестись и как распорядиться неожиданно свалившимися на него тремя днями больничного освобождения. Странное, кстати, было состояние, словно взяли и отделили, отгородили его от привычной жизни, отчего он неожиданно почувствовал себя ужасно одиноким. Медленно побрел домой, шаркая по застуженному асфальту тротуара своими нелепыми сапогами. Он с удивлением заметил, что уже начинало смеркаться. День этот миновал его сознание почему-то необыкновенно быстро, ушел в безвозвратность, не оставив в памяти и душе почти никакого отпечатка. Он не помнил, обедал ли, а уже вечерело вовсю. Дальние предметы стали терять очертания и медленно, не торопясь, словно в воды вечности, погружаться в фиолетовую дымку структурирующегося вечера. Дымка темнела и сгущалась в своей глубине, а оттуда наплывала неотвратимо и незаметно, словно опьянение. Танту показалось, что еще немного, и тьма скроет от него весь мир, и он останется с ней один на один, и ничто тогда не спасет его от невидимого, но явно ощутимого в загустевающих сумерках холода. Ему вспомнилась его первая встреча с Лалеллой, и тот неожиданный водоворот радости, закруживший его тогда. И вся давешняя история, и сон, и видение показались вдруг далекими и несуществующими. Неважными. Мелькнула мысль, что нет такой силы, способной хоть на миг озарить потемки прошлых лет. «Хорошо бы встретить Лалеллу. – подумал он, и неожиданно горько усмехнулся. – Только где она теперь?» Горько потому, что на самом деле не хотел с ней встречаться, но почему-то казалось ему, что лишь она может ему помочь. Непонятно, на чем основывалась его уверенность, но он не сомневался, что девушке было известно нечто для него очень важное. Только вот захочет ли она поделиться с ним знанием – вопрос.
Беспорядочные мысли порождали непонятные, неопределимые образы, которые бродили в его погруженном в пучину неведения сознании. Какие-то энергии перетекали и видоизменялись в душе, и не было в ней устойчивости.
Он вошел в дом, ощущая странность в сердце, которая нашептывала ему, что дом этот – уже совсем и не его, что поселился в нем кто-то чужой, занял без спросу жилое пространство и не уступит теперь ни пяди. Предчувствие события, так бывает, когда не знаешь, что, но уверен – что-то произойдет.
Дом встретил его тишиной, в безмолвной почтительности которой, однако, мнилось ожидание немедленного свершения предчувствия и, быть может, еще угроза.
Что-то скрипнуло, пискнуло, зашелестело… Тьфу, ты! Тант плюнул и, все больше раздражаясь, прошелся по комнатам.
Дом был пуст. А что, ты кого-то ждал?
– А-а-а-а-а! – заорал Тант длинно, до хрипоты, до слипания легких, криком протестуя против своего мучительного состояния.
– А-а-а-а-а! – заклокотал по углам звук его голоса, завис – и пропал, осыпавшись пружинящим звоном.
Он заглянул в зеркало. Бледным пятном обозначилось в нем его отражение, едва различимое в призрачном стеклянном мире. «Что, брат, – спросил Тант у двойника, – совсем пропадаешь?» Он оттянул вниз веки, выпучил глаза, причмокнул губами, подергал коротко остриженные волосы и, кивнув напоследок визави за стеклянным пределом, отвернулся.
Пропадать ему не хотелось. Совсем не хотелось.
Он щелкнул выключателем. И тотчас беззвучным криком, цветовым вихрем ворвалась в комнату и закружилась в ней тропическим миражем роспись стен. Он взглянул на нее по-новому, как будто впервые. Виделись ему в причудливых переливах красок цветы неземные и лики старцев со строгими очами, сияние ручьев и ледяные искры, лазурь небес и трепет живого огня, ощущалась размеренность течения времени и вспышка сорвавшегося мгновения. Почему-то раньше он не определял для себя, не замечал всего этого. Но сегодня будто прозрел. Ох, Лалелла! Где она подсмотрела, как выдумала, как сумела смешать эти краски? Как? Ведь их не существует! Не существует, но – вот они. В чем же дело, откуда вся эта роскошь живого огня? Невероятная, едва уловимая, но неоспоримая гармония оживляла, словно подсвечивала изнутри роскошный хаос красок, и Танту как никогда прежде сделался близким и понятным смысл речей Лалеллы о красоте.
Почему же раньше картины не разговаривали с ним так? Отчего случились эти откровения? Почему только теперь он все это увидел и распознал?
– Красота, чистая красота! – сказал он радостно, освобождаясь от тревоги предощущений. – Никогда не думал, что она может струиться такими роскошными потоками. Нет, право, рядом с ней совсем не хочется думать о дурном. Пропадаю? Чушь! Я живу, пока ощущаю эту красоту.
Он глянул кругом себя и наткнулся взглядом на след небесного огня, что рваным шрамом вился по выгоревшим краскам. Казалось, художница пыталась его закрасить, но отчего-то у нее не получилось. Он не исчез, не стерся, напротив, будто бы явственней выступил на фоне цветового буйства.