Нелюбим

Тарасов Геннадий Владимирович

1.7. Колечко с изумрудом

Он очнулся от неудобства текущего положения. Тело разбудило его пронзительной жалобой, что совсем задубело и болит, и дальше так лежать невозможно. Мышцы затекли и ныли, а в глаза, такое ощущение, будто кто-то нахально тыкал пальцами. Было холодно и ничем не пахло. А может и пахло, только нос запахов не воспринимал. Он разомкнул веки и тотчас захлопнул их снова – яркий безжалостный свет иглами вонзился в зрачки и, сквозь них, куда-то в самую середину мозга. От этого воздействия по телу

прошла судорога. И ладно бы легче стало, можно бы и смириться, но нет, не наступило облегчения.

«Шар!» – пронеслось в сознании, а следом проявились в нем и картины недавнего варьете. Тут же всплыли, и он вспомнил, что рассматривал их всю ночь. Тант перевернулся на живот и, тяжело опираясь на руки, поднялся. Сначала на колени, потом и на ноги. Прикрывая лицо рукой от возможной световой атаки, осмотрелся.

Никакого Шара в комнате, конечно, не было, ему снова привиделось. Свечи давно оплыли и погасли, зато под потолком одиноко горела бесполезная белым днем электрическая лампочка. Да, и в углу так же сиротливо, приветом из прошедшего праздника, светилась елка.

«Слава те, Господи! – облегчил вздохом душу Тант, и закрепил облегчение словами. – Хорошо, хоть того адского устройства здесь больше нет. Нам такого канделябра не надоть». Он почувствовал нестерпимую злость к все еще неопознанному летающему предмету. И поднимающееся раздражение. И затаившуюся неловкость, даже стыд. Целый букет чувств, однако.

Ероша волосы и чеша затылок, он придирчиво осмотрел комнату.

– Да, – пробормотал озадаченно, – порядочек…

Разгром был полнейший. Создавалось впечатление, что в комнате всю ноченьку напролет, а, быть может, и не одну только эту ноченьку, пьянствовали с десяток мужчин, которые под конец подрались и ушли, оставив, естественно, все, как есть, в том числе и хозяина на полу. В одном углу мигала гирляндой елка, хлопал бельмастым глазом, в другом, телевизор, а среди осколков посуды на полу лежали красно-зелеными лоскутами поникшие и растоптанные тела гвоздик.

– Да… – пробормотал Тант еще раз, не зная, что думать и что говорить, – погуляли…

Собственно, сам же и погулял. Больше никого ведь не было, – Лалелла так и не пришла… Едва вспомнил и подумал о ней, как накрыло глухой тоской, и, снова, раздражением. Неужели это тот сказочный праздник, который одаривает всех чудесами, подумал он? А я? А мне? Что-то не похоже, чтобы хоть что-нибудь. Совсем не похоже.

Он обошел вокруг стола и вытащил из заглохшего камина подушку, понюхал ее обгоревший край и сокрушенно покачал головой. Никогда не доверял он сказкам, но чтобы после встречи с ней остались такие следы… Не ожидал. Сюрприз, ага.

– Да… – произнес он и в третий раз. – Кажется, это уж слишком…

Он покачал головой, и тут же схватился за нее и застонал. Голова, вдруг опомнившись, заболела так, точно была заполнена кипятком по самую макушку. Обстоятельство, возможно, не смертельное, однако сейчас нежелательное вдвойне. Лучше бы ее не беспокоить, подумалось. Само по себе неприятно, когда голова болит, а тут еще без ее помощи не разобраться в том, что произошло.

А произошло ли что?

Вопрос этот вдруг пророс в его мозгу и постепенно дотянулся неостановимым и крепким корешком до чего-то материального в груди, возбудив там смятение и неуверенность. Под чем-то материальным в груди он подразумевал, разумеется, душу. А что еще? Неуверенность сердца называется по-другому. Тем более, его смятение.

По подоконнику за стеклом застучала какая-то живность. Тант перевел взгляд туда и вполне равнодушно зафиксировал в сознании копошащиеся с той стороны тушки голубей – на фоне серого, усталого после праздника мира. Да, мир, как ни странно, праздник пережил. Может быть, и зря.

К делам внутренним и локальным от вопросов общемировых его вернул звонок в дверь. Не выпуская из рук подушки, он пошел открывать.

В квартиру ворвалась целая толпа веселых людей, человек семь, а то и все десять, в основном – сослуживцы, но некоторых из них Тант видел впервые. А кое-кого уже и не надеялся увидеть.

– Тант! – закричал с порога Альвин. – Ты уже на ногах? Вот молодчина!

– А мы решили немного прогуляться, – сообщил ему кто-то.

– Погодка!

– Да ты чем ошарашенный такой, чудак?!

– Он еще в себя не пришел.

– Ничего, сейчас поправим!

– Новый год встретили, кажется, прекрасно, – говорил Альвин. – Точно не скажу, всего не помню, но кажется, что так. Перебрали, естественно, но на то и мужская кампания. Одни гренадеры, шутка ли! Мы мальчишник устраивали, если ты забыл.

– Говорили тебе, давай женщин пригласим, а ты нет да нет… Вот и проскочили нужную остановку. Но все равно прекрасно.

– Ах, ты! – донесся возглас из комнаты. – У тебя тут что, медвежий цирк выступал?

– Сам же буянил, как медведь! Ему больше не наливать!

– Как это? За что такое жестокое наказание?

– Почто!

– Почто?

– А что бы знал!

– Ничего! Сейчас заблестит, – вновь успокоил оптимист.

Тант в смущении тер лоб. Так, так, соображал он, все приснилось, привиделось. Снова тер лоб, испытывая одновременно и разочарование, и – мучительное, почти болезненное облегчение.

Альвин обнял его за плечи.

– Ну, старина, не переживай, все прекрасно. С Новым годом! Да брось ты подушку, вот же вцепился в нее.

Он взял из рук Танта подушку и, увидав обожженный край, крякнул.

– Гм…да. Добрый знак. Говорят – к удаче и плодородию.

– Да иди ты! – отмахнулся Тант.

– А ваза-то цела! – возвестил кто-то. – Удивительно! В самом эпицентре.

– Долго жить будет!

Из коридора донесся взрыв хохота в ответ на неуслышанную шутку.

– Черт, – буркнул Тант. – Ничего не помню.

– Честно говоря, – шепнул в ответ Альвин, – и я не вполне…

В комнате Тант поднял с пола гвоздики, затем взял вазу, намереваясь вернуть их на место. Что-то перекатилось в ее глубине и звякнуло о стенку. Тихий, как вздох колокольчика, звон растаял, не успев возникнуть. Тант машинально сунул в вазу руку и вытащил на свет божий мелкий металлический предмет.

На ладони его лежало кольцо.

«Кольцо? – удивился он. – Откуда? Обронил, видно, кто-то».

Он уже открыл было рот, и вопрос едва не сорвался с его языка, когда, как слова забытой песни, – в порядке просветления – вспомнился ему прощальный взгляд Ники, и звон хрусталя. Пальцы сжались в кулак, сохраняя доказательство. Только – чего?