Нелюбим
Шрифт:
Тысячи улыбок – и сиянье солнца в отмытой, наконец, от туч лазури неба.
Снег продолжал идти. Невесомые призрачные снежинки рождались вопреки всем законам природы из самого воздушного естества. Они ластились ко всем, присутствовавшим при их рождении, по-детски наивные и прозрачно чистые.
Из многочисленных труб тянули в небо белесоватые руки дымов человеческие жилища, как бы голосуя разом за все чудеса земные.
Во дворах домов кипела деловитая ребячья возня. Мальчишки и девчонки, всех мастей и любых возрастов, на добровольных началах возводили свои города и крепости, не
Мир выглядел вполне счастливым, оказывается, совсем немного нужно ему для счастья. Человеку же бывает достаточно и того меньше – чтобы после трудного дня чья-то нежная ладонь, снимая напряжение и усталость, легла на лоб, и все! А тут – сама природа протянула людям свои руки.
– Ты посмотри, как красиво, Тант! – без устали повторяла Лалелла. – Полная гармония. Нет, ты только посмотри! Как золотится снег, как ярки серые камни домов! Небо! Оно ведь живое. А люди! Какие красивые сегодня люди, Тант! Мне хочется все это сохранить навсегда, в моем сердце. Теперь-то ты понимаешь, что такое красота?
Тант, улыбаясь, слушал свою подругу и на каждое ее восклицание отвечал: да, да, да… Он, конечно, понимал и всем сердцем принимал эту вечную музыку земной красы.
Они поднялись на пешеходный мостик, изогнувшийся над автострадой, и остановились на самой его середине. Здесь, на просторе, ветер был более дерзким, давая понять своими порывами, что не всегда намерен шутить и заигрывать. Но он только рассмешил их.
– Эй! – крикнул ему Тант. – Ели ты всегда будешь таким весельчаком, мы пригласим тебя в гости, на чай!
– Эгей! – закричала Лалелла.
Прямо из-под их ног вылетала и серо-белой нитью уносилась вдаль автострада, ныряя где-то там, в неразличимости пространства, под синий занавес горизонта. Но, может быть, все устроено иначе, и она, наоборот, возвращалась оттуда? Как определить, что есть на самом деле? Не в этом ли проявляется вечная двойственность жизни? А, все равно! Улетающим – добрый путь! Прибывающим – здравствуйте, приехали!
Лалелла вдруг перегнулась через пористый бетон ограждения перехода и простерла руку, указывая:
– Смотри, Тант! Что это?
Под самым мостом белый снежный холст дороги промокал ярким алым пятном.
– Как красиво! – восторженно говорила Лалелла. – Какие яркие краски! Запомни это сочетание: алое с белым. Издревле люди узнали его – и вот оно перед тобой, в своем естественном виде. Запомни его, Тант! Кажется, что алый мак расцвел в сугробе снега, не правда ли? Это неповторимо!
Тант вгляделся в пятно пристальней.
– Нет, – засмеялся он. – Это похоже на… Это похоже…
– Ну, ну, на что же? – подбадривала его девушка.
Танту представилась клубника, плавающая в чашке сметаны, что-то еще, но он вдруг осекся.
– На кровь! – выдохнул он, ужаснувшись, и краски тотчас закричали о чьей-то беде и боли. – Ведь это кровь!
У девушки сделалось такое лицо, словно в самый разгар игры у нее отняли игрушку. Не обращая внимания на это, Тант схватил ее за руку и потянул за собой.
Они спустились с моста и подбежали к пятну.
Перед ними лежало, твердея на морозе, растерзанное колесами какой-то чудовищной машины, тело кота. Уцелевшая голова его единственным своим остекленевшим глазом, смертно оскалясь, взирала на мир. И не было в нем больше прежней гармонии! Поблекли, вылиняли краски, замер хрустальный смех. Природа внезапно поняла, что в несчастье погибшего создания есть своя капля горя для каждого оставшегося в живых.
Тант молча смотрел на эту огромную трагедию маленького существа, чувствуя, как от жалости стынет и раскалывается на куски сердце. По обе стороны от них проносились автомобили, некоторые истошно сигналили, ругались на доступном им языке, – Тант не обращал на это внимания. Вдруг точно что-то толкнуло его изнутри. Всколыхнуло. Он припал на колено и внезапно севшим голосом произнес:
– Тихон… Боже мой…
Сомнений не было, перед ним лежало тело его маленького друга. Верней, то, что от него осталось.
– Тихон, – шептал Тант сквозь слезы, – милый ты мой дружок. Как ты попал сюда? Как? Это что, шутка такая?
Он хорошо помнил, что, уходя, оставил Тихона дома. На хозяйстве. Остаешься за старшего, сказал он ему. И не мог теперь понять, что случилось, как кот оказался здесь, в этом ужасном месте, так далеко от родного крова.
Он поднялся.
– Ты говорила – мак на снегу! – бросил он в лицо Лалелле полные горечи и неприкрытой боли слова. – Во тебе – мак на снегу! А если бы я лежал вот так же, раздавленный, уничтоженный, для тебя это тоже было бы красиво? Тоже – мак на снегу? Как же ты ненавидела его! Я не пойму, почему? Что мог тебе сделать плохого этот маленький комок жизни? О, ты теперь должно быть, ликуешь! Ты жестокая. Да-да! И такая же жестокая твоя красота! Неужели ты не поймешь этого? Я ненавижу, ее, твою красоту! Ненавижу!
Девушка, насупившись, смотрела на него, молча принимая упреки. Неожиданно две слезинки скользнули из ее глаз, плечи дрогнули, и тут началось – она зарыдала.
Тант обескураженно замолчал, вмиг забыв все, что хотел еще сказать ей. Он стоял, в растерянности опустив руки, не зная, что делать.
О, как обезоруживают нас женские слезы!
Наконец, шагнув вперед, он обнял ее.
– Прости, – прошептал он. – Прости, прости, прости…
И стиснул зубы, боясь разрыдаться сам. Жалость, как чад эфира, накатилась на него волной. К кому жалость? К погибшему Тихону, к плачущей Леле, к себе – ко всему свету! Сделалось горько и больно.
Так они стояли, обнявшись, посреди автострады. Машины обтекали их, как потоки воды обтекают остров. И, прочувствовав момент, никто больше не сигналил, не раздражался, не злился, но, сопереживая, сбавлял скорость.
Позже, вернувшись домой, Тант до поздней ночи бродил по квартире, стены которой в их светлый час расписала Лалелла, и ждал, что вот-вот Тихон поскребется в дверь и мяукнет тихо, застенчиво, как умел мяукать только он один. Сегодня Тант ненавидел эти рисунки Лалеллы, казавшиеся такими нелепыми и ненужными теперь. И все ждал, что вернется Тихон, надеялся в душе, что произошла ошибка, что кот уцелел. О ней, виновнице всего, как ему отчего-то казалось, он старался не думать.