Нелюбим
Шрифт:
«Что происходит? – терзал он себя. – Кто из нас изменился, кто стал другим, он или я?»
Как-то все сдвинулось со своих мест в его жизни, сошло с круга и замкнулось на девушке Лалелле. Любил ли он ее? Порой ему казалось, что да, порой – что нет. Однозначного ответа у него не было. Собственно, как и все, что с ней связано – никакой определенности. Так или иначе, но теперь он не мог без нее обходиться, просто не мог. Ему, словно глоток свежего воздуха, необходимо было видеть ее хотя бы раз в день. Увидеть, чтобы, засыпая вечером, снова встречаться с ней во снах и не расставаться всю ночь до утра. Лалелла владела его душой, как королева владеет подданным. Быть может, это и было любовью, однако она не возносила
И вот что удивительно. Тант не знал о своей подружке ровным счетом ничего. Ни кто она, ни откуда взялась. Он не знал даже, где она живет. Лалелла сама приходила к нему, но чаще они встречались в городе, где-нибудь в центре, на шумных улицах – места встречи выбирала она. И уходила одна, не позволяя себя провожать, иногда внезапно, прерывая разговор на полуслове, и, как заметил Тант, чаще всего это случалось незадолго до полуночи. Убегала, стуча каблучками, сворачивала за ближайший угол – и исчезала. Ни разу Танту не удавалось проследить за ней. Забежит он за тот же угол, где только что скрылась она, а там никого. Лишь ворона вышагивает важно по тротуару, кося на него глазом и из предосторожности приседая.
«Что за напасть! – злился Тант, не обращая внимания на тот странный факт, что гуляющая в столь поздний час ворона – нонсенс. – Шутки какие-то, или игры – не понять!»
– Потерпи! – смеялась Лалелла над его вопросами. – Потерпи. Скоро, быть может, очень скоро ты все узнаешь.
Однако время шло, и ничего не менялось, под вуаль, скрывавшую ее истинное лицо, заглянуть так и не удавалось.
Пришла пора, когда в отношениях их наступило некое равновесие. Тант оставался самим собой, хотя и находился под сильным влиянием своей подруги, и большего она сделать не могла – если у нее, конечно, было такое стремление. А было он или нет – этого наш журналист не знал, поскольку не был ни в чем уверен. Сомневался. Быть может, все он придумал сам, исходя из тех чувств и противоречий, которые обуяли его в последнее время. Словом, загадка, да и только.
Так или иначе, но он продолжал вести свой с ней диалог – как продолжение тех разговоров, с которых началось их знакомство. Правда, диалог часто превращался в его внутренний монолог ибо, как мы знаем, Лалелла не слишком была многословна на сей счет.
– Что же главное в нашей жизни? – задавал Тант подруге вопрос, без ответа на который эта самая жизнь казалась ему бессмысленной и неуютной. – Что главное? Ты все ратуешь за красоту внешнюю, броскую, эффектную. Даже – за красоту в чистом виде. Для тебя такая красота есть что, способ самовыражения? Или, может, смысл жизни?
– Владеющий красотой владеет всем, – отвечала она.
– Хочешь владеть всем? Зачем тебе это?
– Ни зачем. Красота не только спасет мир, но и завоюет. И с этим ничего не поделаешь. Важно оказаться на стороне победителей.
– Словно красота – разменная монета, валюта. А как же быть с красотой внутренней, которая и свойственна человеку прежде всего? По определению, как данность, без которой он теряет свою одухотворенность, превращается в живой камень? Ведь все люди уходят из жизни, но живые продолжают их помнить – по их делам и поступкам. И, лишь как прилагательное, могут вспомнить еще о том, что кто-то при жизни был хорош собой. Значит, внутренняя красота важней.
– Но, с другой стороны, некрасивый – внешне – человек часто несчастен. Как правило, несчастен. Это бесспорно, согласись.
– Зато многие красивые мерзавцы вполне довольны жизнью.
– Вот, что же важней?
Сознание Танта билось, как в сетях, над разгадкой этого противоречия, мучительно ища выход, а Лалелла, несколько отстранившись, со стороны наблюдала за его терзаниями. В бесстрастных обычно зеленых глазах ее по временам проглядывало беспокойство, тревожное ожидание чего-то одной ей ведомого туманило ясный их взор. Но от этого, наделенные тайной, они становились еще прекрасней, и, попадая под их воздействие, Тант не в состоянии был ничего решить. Один на один с такой красотой – как можно ей противостоять, как можно противоборствовать?
Незаметно катилось время, никого не раня понапрасну – так казалось. Солнце неутомимым катком изо дня в день раскатывало поляну неба – слева направо, если опереться спиной о север. Но, как бы оно ни старалось уничтожить следы свои, они оставались на тверди небесной, и по ним же, неизменно, тенью, возвращалась ночь – отереть пот со лбов уставших тружеников и дать отдых их глазам и душам.
Однажды лето превратилось в осень, но Тант этого поначалу даже не заметил, уж больно плавным был переход. Лишь когда первая летящая по воздуху паутинка коснулась его лица, он изумился: да уже осень! И тотчас закричали, запели для него краски иной поры, другого раздела жизни. Быстротечный период, интенсивный, как взрыв фейерверка. Потом как-то сразу зачастили дожди, смывая лиственные декорации летнего спектакля. Очень скоро, насытившись, земля отказалась принимать влагу. Сделалось сумрачно, тоскливо и слякотно. Осень утвердилась в своем застое и в таком виде принялась ждать зиму.
В один из ненастных вечеров той поры, свернув с бульвара, Тант шел узким переулком Старого города, направляясь домой. Сырая брусчатка в свете фонарей жирно блестела под ногами, словно смазанная мазутом. Путь этот был не самый прямой и близкий, скорей наоборот, но Тант выбрал его сознательно. Весь прошедший день пришлось сиднем просидеть в редакции – организм требовал разминки. На нижний край козырька его замшевой кепки светящейся чередой нанизывались дождевые капли, периодически изливаясь на землю. Перед глазами полупрозрачной кисеей висела водяная пыль, повинуясь движениям воздуха, она моталась из стороны в сторону точно самосветящиеся облака мошкары. Влага налипала на лицо, забиралась за поднятый воротник плаща, бессильного против этой мелкой водяной силы. Может быть, поэтому так гадко Танту было ощущать себя на земле в этот миг.
Что-то гнело его, некая тяжесть, невидимая, но явная, – осенью так бывает, когда внезапно ощутишь себя одиноким и никому не нужным, оторванным от всего остального человечества. Ведь, в сущности, каждый человек боится одного – потерять связь с теми, кто нужен ему и дорог. Стоит лишь вообразить себе это, как почва уходит из-под ног, и душа цепенеет от всепроникающего ужаса пустоты. А на Земле, этой великой планете, к сожалению, так много пустынных и бесприютных мест, где ничто не мешает населению прикасаться к одиночеству краем своего естества. Да что там краем – всем естеством целиком. Массивом. Но только попробуйте лишить их этой возможности, и они возмутятся и станут протестовать. Ведь одиночество, это повод вспомнить лишний раз о любви и почувствовать ее в душе. Или, по крайней мере, убедиться, что любовь где-то есть и по-прежнему необходима.
Улицы болели пустотой. Пятнистая луна временами вырывалась из-под покрова облаков, но ее тотчас засасывала обратно эта серо-грязная трясина. Дома, спасаясь от небытия, светились размытыми пятнами окон, и, казалось, тихо ворочались в темноте. Из черных глоток подъездов несло прелым духом жилья. Тант шел по самому краю тротуара, инстинктивно сторонясь парадных, опасаясь, что его втянет в один из этих провалов неведомая темная сила. Сегодня он почему-то был настроен мистически. Потому-то он вздрогнул и остановился, когда в глубине одного из темных подъездов, в который он заглянул неосторожно, вспыхнул одинокий огонь.