Нелюди. Рождение Героя
Шрифт:
Он опирается на валун и осторожно разворачивает главную надежду и ценность, карту на кожаном лоскуте, натянутом промеж пары дощечек. Кожа впитывает влажную взвесь, на ее охровый мир наползают вечерние сумерки. Уоллас пытается прикинуть расстояние от плато до ближайшей заставы, Чернявки. Верность направления его тоже тревожит.
Бесполезно сверху смотреть. Покров Леса кажется неразрывным аж до дымки у неба. Где эта Чернявка, не ясно. Нарисована-то вон там, наискось, по левую руку.
Уоллас шмыгает носом, сплевывает, проследив за падением зеленого
Недавнего ликования будто не было вовсе. Вздохнув, он обтирает свиток подолом, сворачивает и убирает в футляр. Уоллас решает считать, что спустя две ладошки из дней должен выйти к Чернявке. Родители как-то так обещали.
Там переведет дух и отправится в сторону Штутца, затем небольшого поселения Леды. Уже на самом краешке лета Уоллас доберется до столицы людей. Величественного града Гротенхоек, про который поют, будто тот защищен тройным кольцом укреплений и неприступными стенами, выложенными из редких в Нижних землях каменных глыб, а головой упирается в небо.
Чернявка, Штутц, Леда сейчас только метки на карте. Гротенхоек не больше гречишного зернышка…
Пару весен назад Уоллас купил свиток карты в «Небесном Котле». Что его тогда дернуло? Предчувствие неизбежного? Или сам себе горе скликал, выменяв карту у эльфа из потрепанного кортежа? Караван потерял по пути половину: младшего брата человека-купца и одного из эльфов-сопровождающих.
– Она правда точная? – Спрашивал Уоллас, ужасаясь, как по-мальчишечьи звучат собственные слова. Он первый раз говорил с лесным провожатым. Поджилки тряслись от волнения, голос-предатель ломался.
Сгорбившийся над пивной кружкой эльф походил на оцепеневшее насекомое. От него за склот несло лесной жутью, опасностью, чем-то темным, жестоким, нездешним. Эльф не стал снимать амуницию и сидел как пришел, в драном когтями доспехе, бурой куртке и заношенном грязном плаще. Снаружи моросил дождь, под лавку стекла лужа воды.
Чужеземец носил обычные для их народа очки с темными стеклами в надежной оправе, крепко стянутые ремнем на затылке. Лицо он скрывал под многочастным железно-кожаным шлемом, сейчас наполовину разобранным, – верхняя скорлупа нахохлилась на столе мокрой полосой меха. Руки были обтянуты перчатками, не оставляющими открытого тела.
Эльфов всюду сопровождали легенды. Старики говорили, будто лесные ходоки бродят разом под всеми богами, небесными, лесными, речными, они наполовину живы, наполовину мертвы, одной ногой заступив в иной, за линией вечности мир. Поэтому, эльфы даже в Лесу за своих, находят пути и чуют дорогу. Им можно доверить самое ценное, жизнь, родных, дорогие товары. Вот только всем прочим народам опасно видеть лица тех, кто шагает по краю. Даже не нужно пытаться: можно узреть свой конец. Грех это, погибель и проклятье мальцам до шестого колена.
В противовес мерзкому дню, в трапезной стояла уютная духота. Мужики сидели почти что в исподнем, в рубахах да холщовых портах. К всеобщему ликованию, жена Тома-трактирщика приспустила шнуровку
Эльф устроился в дальнем углу, за крошечным столиком, боком к прочим гостям. Такие места оставались за караванными, столы не двигали даже зимой, словно надеясь приблизить сезон.
– Разве карта вам не нужна? – Слова сгрудились в башке у Уолласа, словно овцы без пастыря. Он поверить не мог, что по-простому, на равных беседует с эльфом.
– Нам? Не нужна. – Смазанно отмахнулся от него инородец. Рядом со скорлупой шлема стояло несколько пустых кружек. Чуть дальше лежал свиток с картой.
Уоллас так и не решился опуститься на лавку напротив, там полагалось сидеть подельнику эльфа, его вайне. «Вайна» значит половина души, половина сердца, тела, судьбы. Большинство караванных приходилось друг другу родней. И если один эльф погибал, говорили, что смерть приберет и второго.
Хотел бы Уоллас иметь хоть на четверть близкого друга! Младший брат его сгинул в чреве у матери.
– Заплати за выпивку, и можешь играться. – Эльф тяжело поднялся. Казалось, на широкие плечи давило тело покойного. Из-под маски голос лаял без обычного распевного говора. – Малец, даже не думай о Лесе. Выброси дурь из башки.
«Что вы обо мне понимаете?!» – захотелось взвизгнуть Уолласу. Но спорить он не рискнул.
Светлый подхватил свою объемную торбу, неожиданно твердой походкой пересек зал, сгреб со стойки трактирщика пару больших кружек и, не всколыхнув пены шапок, скользнул по лестнице наверх. На втором этаже были устроены опочивальни гостей.
Карта осталась лежать на столе.
Воровато озираясь, Уоллас сцапал потертый футляр и спрятал за пазуху. После на негнущихся ногах проковылял к трактирщику, расплатился, болваном путаясь в монетах, малых звездах и краюшке луны. Малодушно оставив звездочку Тому, Уоллас суетливо попрощался и почти бегом вернулся домой.
Сердце отяжелело. Словно он невзначай натворил большую ошибку.
Уоллас стучит зубами у тощего пламени. Придется забыть теплое чувство под боком: огонь в Лесу не благословляется. Раскрыв ладони, он творит себе малую здравницу. Затем просит о милости Небесного Человека.
Все стряслось слишком стремительно. В последние несколько дней, проведенных словно бы в лихорадке, до деревни не успел добраться ни один караван, не явились безработные весенние эльфы. Хорхе Рохас напрасно возносила молитвы.
Впрочем, золота для найма проводников у их семьи все равно не нашлось бы, хоть скотов да скарб продавай. Мать беззвучно плакала над очагом, вся еда была солона и горька. Истомившись созерцать ее горе, Уоллас стянул краюху и сбег в гномьи чертоги, – под землей еще ни о чем не прознали. Он через силу хохмил, не чувствуя даже призрака радости.