Немцы
Шрифт:
– Нет, – все еще храбрился Штребль, – я сам пойду в столовую.
Горячий суп немного взбодрил его. Он выпил несколько стаканов ягодного чая и взял банку кипятку к себе в комнату.
– Как мне эти зеленые щи надоели! – жаловался Бер, стягивая ботинки и ложась на нары. – Неужели в России больше никаких овощей нет?
– Однако благодаря этим щам вы от всех болезней избавились, – заметил Штребль.
– Да, просто удивительно! Сначала думал, умру, а потом, наоборот, все обошлось к лучшему. И это со многими, дома всю жизнь лечились,
Штребль достал чистую рубашку и посмотрел на себя в маленькое зеркальце. Надо было бриться. Тут он еще раз пожалел, что продал свою бритву. Но табак у него подходил к концу, и невольно возникала мысль: что бы еще продать?
– Наверное, придется бросить курить, – произнес он вслух. – Менять хлеб на табак, как это делают некоторые, я не собираюсь. Я себе не враг.
– Посмотрим, как ты бросишь, – усомнился Эрхард.
– Хауптман строго запретил продавать какие бы то ни было вещи, – предостерег Бер. – Грозил в карцер за это посадить. А то бы я продал, пожалуй, мои часики. Молока бы купил или кусок сала. Хоть это, как выяснилось, и вредно для желудка.
Штребль отправился вниз. Не успел он перешагнуть порог, как его за руку схватила маленькая Мэди.
– Руди, я тебя повсюду ищу!
– Что с тобой? Ты такая взволнованная.
– Меня переводят на кухню, – возбужденно и радостно зашептала Мэди. – Сам Грауер обещал мне это. Теперь, Руди, тебе не нужно будет носить мне свои булочки. Я сама буду носить их тебе, вот увидишь.
У Штребля это энтузиазма не вызвало.
– Ну, а что ты обещала за это Грауеру? – спросил он язвительно.
Мэди вздрогнула, пролепетала что-то несвязное, потом положила руку ему на плечо и виновато заглянула в глаза.
– Извини, я должен пойти к себе, я совсем болен, – сухо сказал Штребль, отводя ее руку.
Он повернулся и ушел, полный самых злобных мыслей. Штребль прекрасно понимал, какой ценой можно было добиться у Грауера подобного повышения, и к тому же ему противна была сама мысль о том, что он может извлекать из любви какие-то выгоды. Штребль никогда слишком не идеализировал женщин и за получаемые от них ласки всегда предпочитал платить сам. Сколько завистливых толков будут теперь вызывать его отношения с Мэди! Вернувшись к себе в комнату, он разделся и залез под одеяло, но заснуть не смог. Сильно болела голова, к тому же разговор с Мэди вывел его из равновесия.
На нижних нарах любезничала парочка: лысый Штейгервальд и одна из девушек, работающих на кухне. Они сидели спиной к Штреблю, но ему были хорошо слышны их шепот и беспрестанная легкая возня. Постепенно это хихиканье и чмоканье Штреблю так надоели, что он заорал:
– Штейгервальд, тебе что, не известно о распоряжении хауптмана? Женщинам запрещается оставаться в мужской роте после девяти часов!
– С каких это пор ты взял на себя обязанности циммеркоменданта? – невозмутимо спросил Штейгервальд.
– Мне осточертела ваша возня! Дай людям возможность спокойно уснуть!
Девушка, бросив на Штребля презрительный взгляд, выскользнула за дверь, а Штейгервальд возмущенно зашагал между нарами.
– Всякий хам, всякий идиот берется устанавливать свои порядки! Давно ли сам из публичного дома вылез, а еще смеет других поучать, как себя вести!
– Ну, счастье твое, Штейгервальд, что я болен, а то бы я тебе показал хама и идиота, – проворчал Штребль. – А в публичном доме мы с тобой частенько встречались. Только ведь я холостой, а ты и тогда уже был женат.
– Ладно вам, – сонно пробурчал Бер. – Пока они целовались, я спал, а как вы заорали, сразу проснулся.
Штребль проболел до самых майских праздников. Докторша нашла у него воспаление легких и уложила в госпиталь.
Он лежал на койке под окном, за которым росла зеленая разлапистая ель. Дальше высился забор, и больше ничего не было видно. Штребль болел впервые в жизни и впервые впал в меланхолию, особенно вначале, когда с трудом мог подняться, болела грудь и кружилась голова. Но как только стал поправляться, все страхи отступили, он повеселел и принялся вытачивать из дерева маленькую шкатулочку, которую собирался подарить фрейлейн Тамаре.
Бер навещал его каждый день. Перед праздником он принес ему большую бутылку молока и пышный пшеничный пирог.
– Где вы это взяли? – удивился Штребль. – Неужели купили?
– Это большая русская начальница вам послала, – таинственно сообщил Бер. Имени Татьяны Герасимовны Бер, как и другие немцы, выговорить не мог. – Пусть, говорит, кушает и поскорее выздоравливает. Как вас, Рудольф, все-таки любят женщины! Фрейлейн Тамара тоже вам кланяется.
Штребль чуть не прослезился:
– Бер, вы помните, как нас пугали русскими? Обещали и пытки, и побои. А кто нас хоть пальцем тронул?
– Мы же не враги русским. За что им нас обижать? – Бер пожал плечами.
– Да, но друзьями нас тоже не назовешь. По правде говоря, большинство банатских и трансильванских немцев спали и видели, как бы оказаться под крылышком у рейха. Спросите-ка Бернарда. Он с каждого сочувствующего коммунистам шкуру бы спустил.
Когда Бер собрался уходить, Штребль смущенно попросил его:
– Передайте, пожалуйста, мою благодарность большой начальнице и фрейлейн Тамаре.
«Бедный мальчик! Болезнь его совсем доконала и сделала даже сентиментальным. Впрочем, все мы тут изменимся так или иначе, если выживем, конечно… – думал Бер, тяжело спускаясь по крутым ступеням госпиталя. – Не забыть бы мне снести старые башмаки Рудольфа к сапожнику и попросить Розу починить ему белье… Надо хоть чем-нибудь порадовать парня».
А Штребль долго лежал молча, держа в руках принесенный пирог и не решаясь съесть его. Наконец разломил. В середине был желтый творог.