Немцы

Велембовская Ирина Александровна

Сделавшись вдруг необычайно оживленным, Ландхарт прибавил газу и откровенно признался:

– Многие из нас, кого обошли при последней отправке, сильно пали духом. Ведь уже скоро два года, как мы из дома. И все время мучит неизвестность: сколько еще ждать? Неужели русские не могут нам прямо сказать, когда нас отпустят?

– Это не от Лаптева зависит, –

ответила Тамара.

– Я понимаю… Он очень хороший человек, наш хауптман… Таких людей мало, нам просто повезло…

– Ну почему? У нас очень много хороших людей, – убежденно возразила она.

– Вы еще молоды, фрейлейн, – грустно усмехнулся Ландхарт и, видимо не желая вдаваться в эту тему, весело сказал: – Неужели я скоро увижу мою дочь? Даже не верится! Какое счастье! – и неожиданно для самого себя разоткровенничался: – Фрейлейн Тамара, поймите, моя дочь – это все, что у меня есть в жизни. С женой мы, к сожалению, люди разные. Она – дочь владельца фабрики, а я – лишь инженер. Мой тесть очень богатый румын, если бы он захотел, то вполне бы мог спасти меня от плена. Но он не захотел…

– Теперь у вашего тестя, наверное, уже нету фабрики, – заметила Тамара.

– Это в общем-то дела не меняет. Главное, чтобы мне удалось вернуть моего ребенка. Если бы вы знали, какая у меня умненькая и хорошенькая дочь!

Ландхарт волновался, но крепко сжимал баранку. Машина быстро катилась по усыпанной листьями дороге.

– У меня к вам просьба, – наконец решилась Тамара.

– Пожалуйста, фрейлейн.

– Вы, кажется, из Решицы? Когда вернетесь домой, найдите Штребля. Скажите ему, что я… шлю привет и… желаю счастья… – еле выговорила она, и щеки ее стали пунцовыми.

– Да, фрейлейн, я найду его, – просто ответил Ландхарт.

Машина переехала через Сухой Лог. Тамара невольно взглянула на высокий его берег, туда, где были немецкие могилы.

К вечеру захолодало. И вдруг полетели мелкие колючие снежинки.

Письмо, все заклеенное иностранными почтовыми марками и испещренное пометками военной цензуры, пришло на Чис весной сорок седьмого года.

Тамары дома не было. Она сдавала весенние зачеты. Саша повертел конверт в руках, потом решил распечатать. Письмо было написано по-немецки, и, ничего не поняв, он только вздохнул, вложил его обратно в конверт и спрятал в комод.

Тамара вернулась через две недели, уставшая, но ужасно счастливая: сдала все зачеты. Она несколько раз подряд поцеловала Сашу и радовалась как девчонка.

О письме Саша вспомнил только на следующий день к вечеру. Он протянул жене конверт, а она вдруг перепугалась, побледнела.

– От кого это? – спросил Саша, заглядывая ей через плечо.

– От Штребля, – чуть слышно ответила она.

«Здравствуйте, фрейлейн Тамара! – писал Рудольф. – Больше месяца прошло с тех пор, как мы вернулись на родину, а я все никак не могу привыкнуть к тому, что я дома. Все время вижу во сне наш лагерь, лес, снега, большой мост через реку, где мы простились с Вами. Мне бы очень хотелось знать, как Вы живете, но это вряд ли возможно. О себе написать почти нечего. В моей жизни не происходит ничего интересного и, видимо, уже никогда не произойдет. Я как старик, у которого есть только одни воспоминания. Мое сердце навсегда осталось в России.

Живу, как и прежде, в доме у моей сестры, она иногда помогает мне с Петером. Теперь я даже рад, что у меня есть сын, не так одиноко. Когда он подрастет, я расскажу ему о моей жизни в России, может быть, ему будет интересно, ведь он там родился.

В письме трудно выразить все, о чем хочется сказать, но я уверен – Вы все поймете. Будьте счастливы, фрейлейн Тамара! Я Вас никогда не забуду.

Ваш Рудольф Штребль».

– Что он пишет-то? – зевая, поинтересовался Саша.

Тамара не ответила – она плакала.

1961–1962