Немцы
Шрифт:
– А мы с женой в общем ладим. С образованием у нее тоже не очень, но она женщина умная. Дел у нас обоих много, ругаться некогда. С работы придем, она – про свои дрова, я – про своих немцев. И с детишками нужно заняться. Так что на ругань времени абсолютно не остается.
– Была бы охота ругаться – время всегда найдешь. Погоди, ты вот дальше послушай… Зиму мы прожили, к лету, извольте радоваться, ребенок завякал. Баба хворает, лежит как колода, девчонка орет, везде грязь, тряпки, пеленки. Веришь, до чего я дошел: сам пеленки
– Что ж тут такого?
– Не хватило моего терпения, – не слушая никаких возражений, продолжал Хромов, – проводил я ее обратно к матери в деревню, вместе с ребенком. Поругались мы с ней, ну и уехала она. Туда ей и дорога! Девчонку немного жаль, привык я к ней за два месяца…
– Что-то не пойму я тебя, Михаил Родионович, – вздохнув, сказал Лаптев, – жалуешься, что одиноко тебе, тоскливо, а жену обидел, выгнал. Прямо не верится, что нет вокруг тебя хороших людей и не с кем душу отвести. Если так разобраться, то и наш Чис – не столица и не областной центр. А ведь живем, и неплохо… – не найдя, что бы еще сказать, он встал из-за стола, потрепал Хромова по плечу, пытаясь как-то смягчить свои слова, и пошел спать.
Утром продолжал идти дождь. Татьяна Герасимовна послала Аркашку на конный двор за лошадью, чтобы свезти бывшего мужнина начальника на станцию. Повез его Лаптев сам.
– Ну, а ты куда, когда лагерь совсем расформируют? – спросил Хромов.
– Дело всегда найдется. Я ведь учитель. В школу пойду ребят учить. О чине и звании не пожалею, если воевать еще придется, они при мне останутся.
– Я вчера о наших не спросил. Как они?
– Звонов недавно на Тамаре Черепановой женился. Помнишь ее? Петухов после операции поправился, сейчас в Берлине. Салават все по солдаткам ходит. Ну, а я… как видишь.
На станции Хромов протянул Лаптеву свою жесткую большую руку.
– Прощай, Лаптев! Я все-таки тебя люблю… С тобой бы я работал. Может, когда демобилизуемся, мне местечко какое-нибудь около тебя будет? Я ведь работать могу.
Лаптев ничего ему не обещал, но простились они по-хорошему. Хромов обнял его за плечи и слегка прижал к себе.
– Я еще приеду! Можно, комбат? – крикнул он, когда поезд тронулся.
Лаптев помахал ему рукой и вздохнул с облегчением. После свадьбы Тамару срочно провожали в Свердловск. Она держала экзамен на заочное отделение лесотехнического института. Черепаниха, собирая ее в дорогу, все качала головой:
– Охота тебе от молодого мужа уезжать? Осталась бы, Томочка. Там и намаешься, и голодом насидишься. Ни молочка, ни картошечки…
– Хватит вам ныть! – хмуро отозвалась Тамара. – Надоело даже. Саша ничего не говорит, а вы пристаете. И так из-за вас только на заочное поступаю.
– Оставь, – тихо приказал жене Черепанов.
Тамара не слушала, о чем дальше говорили старики. Она думала лишь о том, успеет ли сегодня сбегать в старую лесосеку. Ей так хотелось побывать там, где работал Руди, пройтись по той дороге, по которой они шли вместе в последний раз! Она боялась, что кто-нибудь догадается, куда она собралась, поэтому не стала просить лошадь и отправилась пешком.
Стояло яркое бабье лето, пришедшее вновь на смену дождям. Тамара быстро шла по желтым, влажным от росы листьям – они грустно поскрипывали под ее сапогами. Гроздья яркой, уже тронутой морозом рябины тяжело свисали с тонких веток. Среди побуревшей травы проглядывали красные сморщенные ягоды брусники. Лес был почти гол и совсем не радовал глаз.
Тамара, словно надеясь на невозможное, почти бежала к тому месту, где обычно ждал ее Рудольф. Густые летом кусты шиповника и жимолости тоже сейчас были голы, шиповник угрожал колючками, а его коричневые ягоды осыпались.
Почти все дрова из старой лесосеки уже вывезли, кругом торчали только пенечки да громоздились груды несожженных сучьев. Дверь барака заколотили крест-накрест досками. Тамара заглянула в окно: там, где когда-то спал Штребль, стоял голый деревянный топчан. Она вздохнула, стерла ладонями слезы с лица и прямо от барака стала спускаться в низину, где раньше рос стройный березняк, а теперь белели ровные сиротливые пеньки. Несколько пощаженных топором тонких молодых березок качались от легкого ветра.
На одной из них она нашла свое имя, нацарапанное латинскими буквами, и тогда заплакала навзрыд, как плачут от обиды дети. Опомнившись, испуганно посмотрела вокруг, но все было тихо. Перочинным ножиком осторожно вырезала кусочек бересты со своим именем и спрятала за пазуху. Уходить не хотелось. Тамара села на поваленное дерево и просидела так до тех пор, пока не почувствовала, что ей холодно.
На горе вдруг зафырчала машина. Тамара кинулась туда и увидела Ландхарта, который укладывал на машину дрова. Он узнал ее и поклонился.
– Я забираю последние дрова, – по-немецки сказал он. – Очень рад, что смогу подвезти вас домой.
Тамара кивнула и сразу забралась в кабину – ей было как-то неловко, словно этот красивый суровый немец мог догадаться, зачем она сюда пришла. Ландхарт аккуратно уложил дрова, сел рядом с ней в кабину и завел мотор. Машина плавно стронулась с места и медленно покатилась по лесной дороге. Немец молчал, у него было такое бледное и печальное лицо, что Тамаре стало его сейчас невыносимо жалко.
– Вам плохо в лагере? – тихо спросила она.
Ландхарт ответил не сразу.
– В лагере не может быть хорошо, фрейлейн. Но главное – у меня дома маленькая дочь…
– Вы скоро все поедете домой… я знаю, мне муж сказал… – Тамара запнулась, вспомнив, что Сашка велел никому не говорить об этом.
Лицо Ландхарта преобразилось. Глаза засветились, губы расплылись в улыбке.
– Благодарю вас, фрейлейн! Вы не можете представить, как я мечтаю о доме!